Светлолесье - Анастасия Родзевич

когда густой перечный дух и рябиновый настой стрельнули в голову, а затем по всему телу растеклось тепло, да такое, будто я сунула ноги в шерстяные носки и набросила на плечи шаль. Когда я допила, Альдан перехватил мое запястье. Наруч на нем наполовину обгорел, и стал ясно виден рубец-око.

– Дарен сказал, что я многое забыла. Забыла. – Меня бросило в жар, и я, сгорая, выдавила: – Каково это – касаться…

Альдан в задумчивости смотрел на пузырек сон-травы.

– Он тебя тронул?

– Кто?

– Дарен.

– Что значит – тронул?

– Он прикасался к тебе когда-нибудь?

Я помотала головой.

– Не сейчас. Он тебя вообще трогал?

– Ты думаешь, это он оставил мне такой шрам?

– Я думаю, что он хочет не только твои силы.

Альдан смотрел на меня прямо, и от его горящего взгляда все мое тело искрилось, как от невидимого огня. Ни один человек до этого не смотрел на меня так, но я знала, что означает эта тоска во взгляде. Знала, потому что сейчас хотела того же.

– К чудовой бабушке Дарена, – сказала я внезапно охрипшим голосом. – Сейчас я тебя поцелую.

Альдан приподнял бровь, но сделал шаг вперед.

Я бросилась к нему, но, надо сказать, травник не особо-то и сопротивлялся. Его руки легли мне на пояс, а губы вернули мне мою простую ласку с голодным нетерпением. Наши губы слились, Дан прижал меня к себе, и я узнала кое-что новое об устройстве мужского тела. Это откровение вызвало испуг, и я отшатнулась.

Вновь мучительно захотелось обнять Альдана, но было ясно: играть нельзя. Он был словно дикий зверь, расхристанный, с наполовину расплетенной серо-русой косой, с рубашкой, открывающей полосу ключиц. Прекрасный, как юный бог леса, с совершенной статью, с ровным разворотом плеч. Прозрачные серые глаза, в которые хотелось провалиться, очаровывали. Я замерла, любуясь им.

– Я не трону тебя без твоего согласия, – хрипло произнес Альдан.

– О, – я криво усмехнулась. – Просто мое тело… противится.

– Прикосновениям? – На лице Альдана вместо желания проступила его обычная лекарская озабоченность. Я стянула то, что осталось от наручей.

– Вот, гляди. Подарок от пребывания в плену у жрецов. Ворон поймал меня однажды.

Альдан взял мои ладони в свои. Он смотрел на безобразные шрамы, и серые глаза превращались в лед. Еще мгновение он изучал их, а потом склонился и поцеловал – сначала один, потом другой.

– Клянусь, я вылечу твои раны. Все твои раны, – сказал он тихо.

Мне было трудно дышать. Он вот так запросто стоял и смотрел на них, без отвращения. Я вдруг поняла, что иногда рядом нужен кто-то, кто не отвернется, даже когда ты сам не можешь смотреть.

И волна какого-то незнакомого, но глубокого чувства захлестнула меня.

Дан стянул с себя обрядовый шнур.

– Знаешь, – хрипло произнес он. – Это теперь твое. Я ведь нашел тебя в Ночь Папоротника.

Это была кожаная тесьма с когтем святоборийского орла. Дрожащими руками я потянулась к своей луннице, но Дан мягко перехватил мои ладони, погладил их.

– Не надо. Оберег тебе еще пригодится. – Даже сквозь ткань и ожоги я почувствовала его бережные касания. – Отдашь, когда все кончится. И когда будешь готова.

Он был прав, но как колдунья я плохо относилась к любым незавершенным обрядам.

– Дурная примета…

Дан рассмеялся и погладил меня по щеке.

– Нам пора.

Я склонила голову, смиряясь с происходящим. Дан надел на меня свой шнур, и я спрятала его под рубаху.

– А не боишься отдавать свое сердце колдунье?

Улыбка Дана померкла, а глаза сделались строгими. На долю мгновения я подумала, что обидела его, но потом он произнес:

– Боюсь, что этого будет недостаточно, чтобы сберечь тебя.

Отец-Сол, Крылатая! Чем я заслужила такого защитника?

Вдруг на пол упала серая молния. Кот Альдана скользнул сначал к ногам хозяина, а потом к моим.

– Пора, – проговорил травник, выпуская мою руку.

– Верно, – прошептала я.

Многое тянуло сказать, да только некогда, потому что весть о нападении на княжа разнеслась по городу, будто пожар. Этой ночью город не спал, жрецы ходили из избы в избу, выискивая колдунов. Я надеялась, что корчмарка, видя такое, не заупрямится. Да и кто, как не Минт, мог вывести из осажденного жрецами города?

Я быстро надела старые, но добротные порты, доставшиеся от вакхан, кафтан, рубаху и высокие сапоги на шнуровке. Затем взяла с собой несколько яблок, остатки хлебов Янии и горстку сушеных грибов на похлебку. В моей суме уже лежали таблицы разрушения и снадобья с сон-травой и Живой, которые Альдан велел захватить в дорогу.

Травник спрятал часть наших с Минтом вещей на мельнице и отправился за лодкой.

Пока он ходил, я спустилась к заводи, затем бережно сняла то, что уцелело от наручей и опустила в реку. Чешуйки аспида скрылись в бурой воде. Прощай, старый друг. Неси река, прочь от чудовой земли…

– Ну вот и послужили вы мне, хорошие, – прошептала я. – Спасибо тебе, Елар, за подарок.

Альдан выволок на берег две лодки, мы погрузили в них вещи и стали ждать.

Туман затяжного утра недолго прятал от глаз очертания людей. Из леса показались трое: Мафза и Минт поддерживали Ольшу под руки. Корчмарка была необыкновенно тиха и жалась к дочери с какой-то молчаливой покорностью. Сама же Ольша куталась в выцветшую шаль и смотрела на реку, но ее глаза были словно окна опустевшего дома.

– Вы дали ей снадобья с сон-травой? – спросил травник.

– Едва очнулась от бодрящей настойки.

– Переборщили, – веско сказал Дан.

Минт с неудовольствием покосился на травника, потом на Ольшу. Наемник явно предпочел бы оказаться от вещуньи подальше.

Мы сели в лодки. Я с Минтом – в одну, а Альдан с Мафзой и Ольшей – в другую. Солнце медленно поднималось, но туман все еще клубился над черной поверхностью реки, и вода размеренно хлюпала о лодки.

Над Вороненкой царил покой, тяжелый, не прерываемый ни плеском весел, ни шорохом одежды, ни сонным всхлипыванием Ольши. Тишина окутала нас, и было в ней что-то помимо тумана, что-то, что я бы почувствовала намного раньше, если бы не попала под действие бодрящего напитка.

Но теперь я не могла отвести взгляд от реки и потому не заметила, что Минт также уставился туда. Словно там, ярче неба и острее звезд, отражалось нечто прекрасное. Затих скрип весла и прекратился плеск.

Все смолкло. Провалилось в этот бездонный покой, в черную-пречерную глубь. Все, что осталось в сказках между явью и сном, кострами и дорогами, тягучим вишневым соком осело на губах и потекло дальше, вниз, к воде, к