Светлолесье - Анастасия Родзевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На столе стояли ларчики, лежали свитки на разных языках, руны, которые Дан не понимал, а также потрепанные зелейники. Альдан поднял свиток, лежащий поверх остальных, и прочел: «…Колдовство подобно ветру. Путник стоит над пропастью, но кто готов сделать шаг? Глупец будет думать, что все понял верно, и шагнет. Но колдовство не покоряется простодушным мечтателям. Сила откликается лишь на силу, и единственное, что должно, – расправить крылья воли. Лишь тогда ветер откликнется. Тот, кому ведом полет над пропастью, никогда не вернется в пещеру…»
– Безумец, – процедил Дан.
За спиной раздался хохот.
– В твоем ремесле мне нет смысла копаться, а вот в прошлом… Что там, колдун? – Травник откинул бересту в сторону. – Что ты прячешь? Лесёне ты явно не все сказал.
Темнота молчала. Альдан чувствовал, как воздух вокруг загустел. Дарен явно пытался зачаровать тайник, но почему-то не мог.
– Выходи драться, если не трус!
Колдун не вышел, и поиски продолжились. Среди других листов был нацарапан рисунок какого-то диковинного замка в облаках, поверх него снова плясали незнакомые руны. Альдан швырнул записку на стол, и на пол упала колода потертых карт. Травник поднял ее, на мгновение задержался взглядом и увидел на дне колоды рисунок с полыхающим замком. Над башнями летали змеи-ящеры, с зубцов летели люди. Под стенами замка разросся терновый лес…
Все не то.
Альдан вскрывал ларчики один за другим. Там хранились связки гусиных перьев и бутыли с чернилами. Лишь крайний ларец был пуст, хотя на подкладке виднелся след от книги: ее-то, похоже, Дарен и прихватил с собой. Травник не отказал себе в удовольствии припомнить, что именно ему удалось выкурить чародея из города.
– Кажется, ты слишком торопился.
Под столом валялись страницы, подходящие по размеру книге из последнего ларца. Когда травник поднял их, лихорадочный озноб прошел вдоль спины. Вот оно.
Господин Колхат, уверяю, нас вынудили бежать за море. Проклятое колдовство царского отпрыска помутило мой разум. Дарен – буен, своеволен и мстителен. Если не избавиться от змееныша сейчас, он вырастет в опасного врага. Здесь, в Аскании, есть те, кто готов поддержать его в притязаниях на царство…
Альдан жалел, что мало интересовался историей других царств, потому как эти записки каким-то образом были дороги чародею.
Все это подтверждало скопление невидимой, но яростной воли вокруг. Чутье Альдана обострилось, и даже глаза зрели теперь яснее, чем днем.
– Хочешь остановить меня, но не смеешь, – усмехнулся Дан. – Все потому, что знаешь: против меня твои чары бессильны.
– Беги, травник, – едва слышно шепнула темнота. – Увидим, чья возьмет.
Тайник опустел. Альдан лихорадочно припоминал все, что ему было известно об ардонийском царе: того обвиняли в колдовстве, когда он шел войной на столицу Святобории через Вороний Яр. Войско дошло до Линдозера, но дружина обернулась против своего царя. Ардониец сложил голову в этих краях. Но что случилось с его осиротевшей семьей в далеких западных землях? Законы червенцев суровы, и, скорее всего, весь род истребили на корню. Или не весь?
Дарен из письма и Дарен-колдун – один и тот же человек? Значит, за его словами о судьбе колдовства стоит нечто иное: месть за семью? Теперь он умело пользуется поддержкой озлобленных колдунов и их верой в пришествие некоего Полуденного царя для того, чтобы добраться до Чудовой Рати. И вернуть себе царство. Его месть затронет все Светлолесье!
Альдан убрал за пазуху обрывок донесения и вышел из колдовского логова, а потом из мунны.
Толпа на площади поредела. Весть о том, что Просветителя обвинили в колдовстве, быстро разнеслась по городу. У мунны остались только близняшки и их родня, которая не смогла увести упрямиц с площади.
– Дан, – окликнула Ула. – Так это правда?
Альдан кивнул. На лицах девушек застыло растерянное выражение.
– Что же нам теперь делать?
Образ княжьих палат загорелся перед его внутренним взором.
– В городе небезопасно. Отправляйтесь в крепость и возьмите с собой всех, кого можете.
28
Обитель
Четыре года назад, в один из осенних вечеров, когда стылый ветер колотит в ставни, а путникам по миру нет дороги, мы с Федом напросились на постой в дом пахаря. Хозяева отнеслись к нам по-доброму: накрыли стол, постелили на лавках, позволили обогреться у очага.
У огня за пряжей сидела ветхая старушка. Я наблюдала за ней, пока Фед толковал с хозяевами: она пряла, мотала шерсть узловатыми пальцами и оборачивала кудель за куделью. А еще пела, и ее голос будто обнимал дом: уютно трещали поленья в очаге, младенец засыпал в колыбели и даже козы, которых пустили переждать непогоду в доме, вели себя кротко и не возились в углу.
Фед сидел за столом с пахарем и его женой, взрослые разговоры текли мимо меня скучным потоком. Но под ним отчетливо слышались тихие напевы старой пряхи.
– Позволь помочь тебе, бабушка, – сказала я.
Ее глаза встретились с моими. Песня прервалась, и в тот же миг все живое в доме вздрогнуло и сбилось с ритма.
– Хорошо, дитя, – сухим, точно шелест листвы, голосом ответила старушка. Она сунула мне моток шерсти, и я принялась за работу.
А пряха пела, а дом и все в нем тоже оборачивалось нитями, согревалось теплом ее шершавых ладоней, овевалось теми напевами старых охранительных песен, что давно покинули города и веси побольше, но остались в таких глухих местах быличками и побасенками. Промозглый ветер не смел греметь ставнями, огонь в очаге горел ровно, дымок над горшком в печи полнился изобилием. Нет, она была не простой пряхой, эта старушка из святоборийской веси: ее шаль покрывали диковинные узоры и невиданные звери, а бусины на очелье стекали вдоль морщинистой шеи разноцветным живым водопадом.
Старушка оказалась местной шептуньей, и путь Созидания звучал через нее. Фед, конечно, понял это с первых слов, и не потому ли мы остались там, под этим кровом, с этими людьми?
В тот вечер я была вознаграждена за свою работу песней. Кто, кроме Созидающих, скажет так, что слово пустит корни?
Но то была песня не для колыбелен, не для человеческих ушей, не для мирного дома, не для чистого неба. То была песня для меня, колдуньи Пути Разрушения. Послание от старшей сестры к младшей.
– Слушай, дитя, – голос пряхи заплелся в нить, и она рассекла надо мной воздух, словно хлыст. Я задрожала, по коже пробежал мороз. – Есть на свете такая любовь, что пронзает время, сдвигает землю и моря, сжигает города и толкает на тропу одиночества; она