Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления - Дженис Росс

23 сентября 1962 года Хьюз снова написал о «Спартаке», на этот раз в воскресной статье. В статье под заголовком «О “Спартаке”: можно ли его понять, даже если он не нравится?» Хьюз начинает полусерьезную переоценку, ставшую ответом на гневные отклики, которые, должно быть, вызвала у читателей «Нью-Йорк тайме» его нелепая первоначальная рецензия, после чего занимает позицию резонера:

Теперь, когда всеобщее изумление, вызванное представлением балетом Большого театра своего «Спартака», несколько поутихло, возможно, стоит более спокойно подумать об этой работе, о причинах ее появления и о том, почему эта постановка не имеет для нас никакого значения. <…> Давайте для начала напомним себе, что при всей универсальности, которой, как предполагается, оно обладает, искусство – даже лучшие из его образцов – не всегда выдерживает перемещение на другую площадку. Как раз сейчас «Нью-Йорк Сити балет» отправляется на свои первые гастроли в Советский Союз, и будет удивительно, если советская пресса и публика не сочтут хотя бы часть репертуара и танцевального стиля труппы непонятными и, следовательно, не имеющими никакой ценности[241].

Хьюз писал эти строки, предполагая, что его рецензии могут послужить средством защиты от предполагаемых нападок со стороны советских зрителей и прессы на «Нью-Йорк Сити балет».

Пытаясь оправдать свою предыдущую критику «Спартака», Хьюз, однако, предполагает, что, возможно, балет на самом деле не был так популярен в СССР, как об этом сообщалось, а если и был, то интерес к нему был кратковременным. «Нам не рассказали, как москвичи чувствовали себя наутро после спектакля и как они реагировали на него впоследствии»[242], – пишет он. Затем Хьюз пытается найти второе оправдание, предполагая, что если балет действительно понравился советским зрителям (а для подтверждения его необычайной популярности в Кировском и Большом театрах не потребовалось бы особых усилий), то это произошло либо потому, что он имел «особую патриотическую или идеологическую привлекательность для русских, которой нет у нас», либо потому, что «советские концепции постановки и костюмов, [которые] кажутся нам явно старомодными… не кажутся таковыми советским людям». Возможно, даже отсутствие классических танцев для зрителей, привыкших к балетной классике, пишет Хьюз, может показаться весьма освежающим или поразить русских людей своей подлинной современностью. Затем он вновь занимает оборонительную позицию, завершая свое высказывание в том же возвышенном тоне, с которого начал: «То, что “Спартак” не для нас, мы знаем точно, и, наверное, можно предположить, что это произведение не имеет никакого художественного значения». Затем, в следующем предложении, Хьюз противоречит сам себе, заканчивая свое рецензию заключительным утверждением, которое гораздо ближе к объективной оценке, чем все остальное, высказанное в обеих статьях: «Однако существует вероятность, что он представляет собой необходимый, хотя и неуверенный шаг русского танца вперед на извилистом пути к настоящему модернизму. Будем надеяться на это»[243].

Публика, от имени которой, как считает Хьюз, он говорит своими частыми обращениями к слову «мы», наконец получила свое собственное слово в колонке, примыкающей к этой воскресной статье. Там были опубликованы три письма читателей, комментирующих рецензии на выступления Большого театра. Самое примечательное из них, озаглавленное «Похвала “Спартаку”», гласит следующее:

Хореография Леонида Якобсона к «Спартаку» показалась мне одним из самых красивых выражений чувства языком пластики или драмы, которые я когда-либо видел в танцевальном спектакле.

Я не знаю, что подвигло руководство Большого театра поставить «Спартак», но, осуществив этот выбор, они сделали это без цинизма, который часто пронизывает работу танцовщиков за пределами России. На мой взгляд, самое замечательное в концепции хореографии то, что при всей ее грандиозности все, что делается, продумано и отточено до мелочей, постоянно удивляет и неожиданно варьируется[244].

Автор этого отзыва – Джеймс Уоринг, выдающийся танцовщик и хореограф, который считался одной из самых влиятельных фигур нью-йоркского танцевального авангарда конца 1950-х – начала 1960-х годов. Будучи осведомленным как в области балета, так и в области современного танца и имея значительную подготовку в обоих жанрах, Уоринг опирался в своих оценках на собственные знания и понимание танца. Это был голос компетентного американского танцевального зрителя, положительно отозвавшегося о «Спартаке», но было слишком поздно. К тому времени, когда письмо Уоринга в «Нью-Йорк тайме» появилось в печати, «Спартак» был стремительно вычеркнут из всего турне Большого театра. Якобсон больше никогда не будет гастролировать в Соединенных Штатах.

18 сентября, через пять дней после язвительной рецензии Хьюза на премьеру, в «Таймс» появилось объявление о том, что «три запланированных показа “Спартака” [в Метрополитен-опере] будут заменены другими спектаклями»[245]. Через пять дней после этого было объявлено, что «Спартак» не будет показан в Лос-Анджелесе: газета «Лос-Анджелес тайме» сообщила об этом в статье под заголовком «“Спартак” снят с балетного репертуара». В статье без указания имени автора приводится причина: «В связи с трудностями транспортировки огромных декораций [sic] и других сложных приспособлений по воздуху на западное побережье для представления “Спартака” из Нью-Йорка пришло сообщение, что балет снят с репертуара Большого театра». Едва ли этот вопрос не был рассмотрен и решен задолго до начала гастролей[246].

Американские гастроли Большого театра стали возможны благодаря усилиям не только Юрока, но и отчасти Е. А. Фурцевой, советского министра культуры. Таким образом, решение о прекращении показов балета Якобсона было вызвано опасениями по поводу новых негативных отзывов. На самом деле в годы холодной войны существовали неписаные правила поведения для балетных критиков, и Хьюз, Терри и те, кто освистывал представления в Метрополитен-опере, их нарушили. Советская сторона, должно быть, чувствовала себя глубоко униженной грубостью американцев, тем более что то, что она предоставила в качестве центрального элемента масштабных гастролей Большого театра, было самым рискованным и экспериментальным полнометражным балетом, да и вообще самым смелым балетом, который она создала. Показ произведения Якобсона на такой важной площадке был смелым жестом, призванным не только порадовать американскую публику, но и получить ответ на вопрос: «Был ли этот странный, экспериментальный балет Якобсона действительно хорош?» Хьюз, Терри и другие оказались настолько поглощены своими собственными мотивами, что по трагической иронии судьбы встали в один ряд с советскими хулителями Якобсона. «Спартак» Якобсона был фактически зародышем народного бунта в самой глубине советской системы, а американцы не сумели распознать его и не пришли на помощь. Даже те, кто, казалось бы, был более компетентен, не смогли разглядеть более глубокий политический подтекст под поверхностной картинкой. Родившаяся в России жена Сола Юрока Эмма, которая редко приходила на представления, организованные ее мужем, посетила премьеру