Исповедь сталиниста - Иван Стаднюк

- Соль привезли?! - спросил я, когда поезд остановился.

- Привезли! - весело ответил Алексеев.

- Будь она проклята! - добавил Смирнов. - Надорвались! Еле втянули в вагон!

Алексеев сдвинул с площадки мне на руки чемодан, и я почти уронил его на платформу. Неподъемный!.. Второй чемодан стаскивали вдвоем с Грибачевым; при этом он едко шепнул мне:

- Еще неизвестно, кто над кем будет потешаться.

И он был прав: я уже про себя хохотал, с трудом волоча к машине один из чемоданов: "Сам заварил, сам и хлебай..."

Приехали в Усух. Сергей Смирнов тут же дал ему определение: "Социализм минус электрификация". Задержались у амбара, оборудованного под магазин. В нем, кроме водки, черного хлеба и высохшей сельди, ничего не было. Зато на деревянном полу - гора соли грубого помола, высившаяся до самого потолка.

К моей досаде, Алексеев, зайдя в магазин, никакого внимания на соль не обратил, хотя подножье ее "террикона" начиналось прямо у прилавка. Миша стал покупать хлеб и водку. Тогда я, улучив момент, толкнул его на гору соли. Отступить было некуда, и он, потеряв равновесие, рухнул спиной на "террикон", раскинув руки. И только тогда понял, что он лежит на... соли!

Все мы хохотали до слез. Продавщица смотрела на нас с испугом: чокнутые!..

Но я еще не считал, что "расплата" с Алексеевым исчерпана, о чем предостерегающе сказал ему. Ведь пустые хлопоты Миши с покупкой и доставкой к черту на кулички двух набитых пачками соли чемоданов - ничто по сравнению с тем посмешищем, на какое он выставил меня с Нобелевской премией. Михаил Николаевич взмолился:

- А может, давайте кончать?! Меня тоже в свое время не менее коварно разыгрывали! Помнишь, с Большим театром?

Я вспомнил! Заинтересовались этим и остальные члены нашей бригады рыбаков-спортсменов. Мы сидели в крестьянском доме за обедом, ели кроме привезенной с собой московской снеди картошку с черемшой которая росла вокруг Усуха на всех луговинах. Вначале пришлось рассказать предысторию того трагикомического события.

Когда мы редакторствовали с Алексеевым в Военном издательстве, он уже был автором нашумевшего романа "Солдаты", выдвинутого на Сталинскую премию. И вот премия ему была присуждена; на следующий день ожидалась публикация в газетах списка новых лауреатов. Выдвигался в том же году на премию и роман Евгения Поповкина "Семья Рубанюк", но был отклонен на заседании Комитета. Об этом откуда-то стало известно Сергееву-Ценскому, жившему в Алуште, и он дал срочную телеграмму Сталину с просьбой от имени всех крымских писателей включить в список лауреатов Поповкина. Сталин пошел на компромисс позвонил ночью Фадееву и спросил у него, кто самый молодой из тех, кому присуждена премия. Фадеев назвал Алексеева, и Сталин сказал ему: "Алексеев еще напишет новые романы. Давайте заменим его Поповкиным", что и было сделано, хотя Фадеев уже успел поздравить Михаила Николаевича с лауреатским званием.

На второй день в газетах было обнародовано постановление Совета Министров СССР о присуждении Сталинских премий. В нем фамилии Алексеева не оказалось, зато был удостоен высокого звания наш друг, мой фронтовой редактор Евгений Ефимович Поповкин.

Все мы, воениздатовцы, искренне сочувствовали Алексееву. Но розыгрыши уже и тогда бытовали в нашей среде. Один старший редактор, выйдя в соседнюю комнату, позвонил Алексееву по телефону, назвался художественным руководителем Большого театра СССР. Он восторженно отозвался о романе "Солдаты", незаслуженно обойденном в присуждении Сталинской премии, и сказал, что в театре еще до этого было принято решение создать по мотивам "Солдат" оперу (или балет?). И попросил Алексеева принести в Большой театр пять - десять экземпляров своего романа.

По крестьянской простоте и откровенности Алексеев тут же, в нашем редакторском кабинете, похвалился о лестном для него предложении. Никому тогда не пришла в голову мысль, что это была неумная шутка, и мы чуть ли не стали просить у нашего коллеги контрамарки на будущую премьеру "Солдат" в Большом театре.

Там, в Усухе, на берегах древней Неруссы, мы в веселом застолье обговорили эту бывалыцину, предали анафеме коварного старшего редактора, признали "моральный урон" Алексеева. А ситуацию с "присуждением" мне Нобелевской премии оценили как вполне позволительно-дружескую, учитывая, что меня вовремя предупредили не идти в ЦК и не шить фрака для поездки в Швецию... Вот так-то... И все равно Михаил Николаевич еще долгое время был настороже, ожидая с моей стороны непредвиденных подвохов.

19

Старая истина гласит, что после мудрости самый прекрасный подарок, сделанный судьбой людям, - это дружба. И тот, кто позволяет зарастать травой забвения пути дружбы, совершает непростительную ошибку...

Эту очевидность всегда настоятельно утверждал ныне покойный Закруткин Виталий Александрович. И утверждал в большей части не словами, а своими поступками. Впрочем, были у нас и разговоры по поводу того, что дружба может сложиться из обоюдного приятия вкусов, характеров, чувств, правил и оценок жизненных явлений. Но об этом мы размышляли как об отвлеченном понятии, не касающемся нас лично. Сейчас же мне кажется, что в тех наших суждениях было и некоторое взаимопрощаемое притворство, мы как бы сверяли свои взгляды на жизнь и, случалось, даже на отдельных наших друзей с качествами их характеров, поступков и степени одаренности. И вот это, последнее, когда в наших оценках брало верх самое положительное, что видели и ценили мы в своих друзьях, являлось главным, цементирующим и нашу дружбу.

Помню, вскоре после того, как уволился я из армии, Виталий Закруткин пригласил меня и Михаила Алексеева к себе в станицу Кочетовская отмечать его пятитидесятилетие. Алексеева удержала служба, а я, "свободный" офицер запаса, поехал.

Не буду описывать, как праздновался юбилей известного писателя; они, юбилеи, во многом похожи друг на друга. Но в нескольких словах расскажу о главных впечатлениях, живущих до сих пор в моей памяти, хотя они и не наполнены значительной событийностью.

После торжественного ужина с тостами и песнями в честь пятидесятилетнего казака-писателя мне было отведено место для ночлега в его кабинете-библиотеке. Проснулся я рано и, включив свет, стал интересоваться библиотечными книгами Виталия Александровича. Сразу же наткнулся на несколько изданных еще до революции томов Артура Шопенгауэра. Сознаюсь, что его писания мне были малоизвестны. Шопенгауэр в те времена отсутствовал в наших учебных вузовских программах, хотя и цитировался в отдельных трудах. Прочитав наугад некоторые страницы томов, я изумлялся не столько их содержанию, сколько форме полемики, например, с тем же Кантом, отрицавшей исследования его материалистических положений. Был поражен суждениями Шопенгауэра о воле как первичной сущности мира и условиях ее проявления, о человеческой жизни как цепи слепых случаев, о движущих мотивах человеческих поступков и их идеалов, о познании мира через страданья и т. д.