Исповедь сталиниста - Иван Стаднюк

Через минуту Юра протянул мне чуть ржавое лезвие...

Вскоре мой палец был освобожден от крючка, забинтован, и мы, наконец снявшись с якорей, поплыли к берегу. Издали я увидел, что из дачи вышел Сережа и направился по тропинке к озеру, на небольшой дощатый пирс. И все мысли мои переключились на главное: успел ли он прочитать рукопись? А если прочитал, что я сейчас услышу? Ведь более двух лет работы...

И вот наша лодка уже заплыла в бухточку, в которой чернели над водой толстые пни давно спиленных елей; они очень мешали лодке причаливать к пирсу. Наши с Сережей недавние попытки вывернуть пни не увенчались успехом.

Выбрались из лодки на пирс, я посетовал на то, что вернулись мы без рыбы, и пытливо посмотрел Сереже в лицо. Заметил в его глазах слезы и внутренне содрогнулся. Зная, что он по натуре очень мягок, жалостлив и даже порой сентиментален, решил, что сейчас услышу тяжкую для меня правду, которую ему трудно сказать. Но Воронин дрогнувшим голосом произнес:

- Ваня... ты не знаешь, что ты написал... О голоде, репрессиях крестьян, принудительной коллективизации еще никто не писал в нашей литературе...

Услышал я и другие его слова, повторять которые неловко.

Со мной в этот момент произошло что-то удивительное. Я неожиданно для самого себя спрыгнул с пирса в воду, добрел до ближайшего, торчащего над поверхностью бухты пня, обнял его верхушку и одним нажимом свалил набок, а потом выворотил из дна... Второй, третий... пятый пни тоже не устояли поддались! И это при раненой руке!

Сережа и Юра смотрели на меня с испугом и изумлением. А я и сам не понимал, откуда взялось во мне столько сил, чтоб сделать то, чего мы не смогли сделать несколько дней назад вдвоем...

За нашим общим семейным ужином продолжили разговор о романе. Мария Григорьевна, супруга Воронина, женщина строгих правил. Налив нам по рюмке водки, она убрала бутылку в буфет, не догадываясь о том, что мы с Сережей бегали ко мне на второй этаж не перечитывать какие-то "важные" места из романа, как притворялись, а совсем за другим, заметно хмелея.

На следующий день утром я услышал решение Сергея Алексеевича, уже как редактора журнала "Нева":

- Сегодня же передаю твою рукопись для чтения членами редколлегии... Будем открывать романом "Люди не ангелы" шестьдесят третий год! Напечатаем в январском, первом номере.

Я взмолился:

- Сережа! Если решил печатать, то делай это немедленно. Иначе будет поздно!

- Сумасшедший! - накинулся на меня Воронин. - Сейчас мы посылаем в набор двенадцатый, декабрьский. Сгребаем в него все слабоватые вещи, от которых не могли отбиться.

- Сгреби туда и "Люди не ангелы".

- Ну, почему? Объясни! Первый номер - самый престижный! Ведь открытие года!

Я ничего объяснить не мог, но верил своему чутью: "Медлить нельзя..."

Воронин согласился не сразу - только после того, как рукопись прочитали и одобрили члены редколлегии "Невы" Александр Решетов, Александр Хватов, Елена Серебровская. Они, хотя и не без удивления, поддались на мои увещевания печатать книгу немедленно.

Потом наступил мучительный период работы с редактором отдела литературы. Опытный в схватках с цензурой, он заставлял меня наиболее острые места романа "обкладывать ватой" - вписывать фразы, а то и целые абзацы, хоть как-то смягчавшие напряжение самых драматических сцен, рискованные по тому времени размышления персонажей, остроту их чувств и боль при ломке человеческих судеб. Однако никакое нарочитое возведение "позитивного фона" не могло замаскировать вершившуюся в романе трагедию: преступное раскулачивание крестьян-середняков, повальные аресты в селе безвинных мужиков, невиданный голод, уносивший из жизни целые села, разгул своеволия начальства в Гулагах, репрессии среди руководства металлургического комбината и его подневольных строителей...

Наконец появилась верстка декабрьского номера журнала. Когда она попала, как полагалось, в горком партии, там категорически потребовали выбросить из нее "Людей не ангелов". Но Сергей Воронин уже был непреклонен: "Тогда снимайте и меня с поста главного редактора", - при этом заявил, что пошлет телеграмму Никите Сергеевичу Хрущеву, который недавно разрешил публикацию в "Новом мире" повести Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича".

Горком сдался. Не решилась снимать роман и политическая цензура. Это был крохотный период, когда партийные "кураторы" художественной литературы, благодаря Солженицыну, пребывали в растерянности. И мои "Люди не ангелы" в 1962 году успели увидеть свет ("Нева", № 12). Именно успели, ибо после их публикации все-таки поступил строгий запрет на подобные вещи. Уже с последующего номера "Невы" (№ 1, 1963 год) была снята вторая книга Леонида Семина "Один на один" - о мытарствах в наших лагерях бывшего военнопленного. Трагические же события тридцатых годов вообще оказались на долгие времена непозволительными для печати.

Так что чутье меня не обмануло, да и случайные обстоятельства поспособствовали. Иначе довелось бы прятать рукопись романа более чем на тридцать лет в ящик стола; такая участь постигла книги многих наших писателей.

Но "Люди не ангелы", увидев свет, уже были неподвластны никаким запретительным распоряжениям, зато автор их оставался беззащитен со всех сторон. Впрочем, этой беззащитности вначале я не замечал. Более того, стали появляться в литературных газетах и журналах довольно хвалебные рецензии.

И вдруг получаю письмо от брата Бориса из Кордышивки. В нем ставился кричащий вопрос: "Що тоби тэпэр будэ?" ("Что тебе теперь будет?"). Слышал Борис от людей, что роман "Люди не ангелы" читают по радио из-за океана. Я тут же включил приемник со специальной "приставкой", мешавшей глушению голосов из-за рубежа, и поймал "Голос Америки". В это время диктор заканчивал читать из моего романа главу о безвинно арестованном крестьянине Платоне Ярчуке.

- "Вчера - последний, кажется, разговор со следователем, - читал диктор.

- Ярчук, скажите честно, вы что, святой человек? - спросил следователь.

- Если б был святой, на меня б молились...

- Поймите мое положение: два года продержал я вас в тюрьме, а обвинения не подтверждаются. Должен же я чем-нибудь обосновать срок вашего заключения... Сознайтесь в чем-нибудь.

- В чем?

- В чем хотите. У каждого человека есть грехи.

Платон Гордеевич подумал, с немым укором посмотрел в усталое, худое лицо следователя и сказал:

- Мешок семенного зерна украл я в колхозе. - И рассказал, как все было...

- Подпишитесь..."

Вначале в моей груди полыхнулась радость: шутка ли - даже там заметили!.. Но, слушая очередные передачи, я обратил внимание на некоторые сокращения в главах - везде была выброшена та самая "вата", которой по совету редактора я обкладывал "опасные" места повествования (ничего не значившие "трескучие" словеса). Подумалось, что этого мне не простят.