Ожоги сердца - Иван Падерин

Поэтому я точно назвал место и время своей находки:

— Вчера днем, на втором отвале, возле Дмитриевских выработок.

— А почему только сегодня принес? — спросил управляющий. Спросил строго и предупредительно: старателям было запрещено долго держать намытую россыпь в сундуках и кубышках; спиртоносы вымогали ее у старателей и уносили на черные рынки.

— Ночь меня застала. Перед Алла-Тагой в трясину угодил.

— Зачем тебя в такую глушь повело?

— Боялся, плохих людей боялся.

— Понятно, — смягчился управляющий. — Значит, уже понимаешь кое-что в нашем деле.

— Конечно, теперь понимает, — ответил за меня дядя Ермил и подтвердил, что я вышел к руднику в полночь.

Тем временем главный инженер развернул на столе свою геологическую карту и попросил меня показать, где был поднят самородок. Тогда я еще не умел читать карты геологов и потому долго не мог найти Дмитриевские выработки. Наконец ткнул пальцем в заштрихованный квадрат.

— Да, здесь отвалы дражных работ, — сказал главный инженер и, помолчав, пояснил уже не мне, а управляющему: — Драга работала на этом полигоне до тысяча девятьсот двенадцатого года. У драг нет уловителей самородков. Если смотритель у промывочной колоды не замечал их, то они уходили в отвалы. Потому мог, вполне мог этот паренек поднять там такого «утенка». Но надо проверить, там ли он его поднял? Проверим по лигатуре…

Слова главного инженера «проверим по лигатуре», как мне показалось, больно хлестнули по лицу отца. Он склонил голову, уперся подбородком в рукоятку железной трости и, резко подавшись вперед, похоже, ждал еще одного удара. Потускнело лицо и у дяди Ермила. А что было в глазах мамы — мне и теперь трудно передать: и тоска, и тревога, и жалость ко мне, и мольба о пощаде. И у меня что-то зазвенело в голове, по спине забегали мурашки. А вдруг не совпадут показатели, вдруг этого «утенка» кто-то выронил на отвале или спрятал вот так просто, чтобы потом легче найти? Ведь в самом деле, моя находка лежала на поверхности. Так мне могут приписать соучастие в хищении или в попытке унести самородок в неизвестном направлении. Черт меня понес по глухим таежным тропам…

— Проверяйте, — сказал я. — Если не верите, то могу принести ковшик, которым отбивал породу.

— Твой ковшик и отбитую породу мы обязательно посмотрим. Тут есть следы твоей неумелой работы, — заметил главный инженер, разглядывая поблескивающие на «утенке» царапины.

Старший приемщик золотоскупки принес продолговатый черный камень, похожий на брусок для правки бритв, коробку с множеством золотых пластинок разной пробы и флакончик кислоты. Потер «утенка» носом по камню в двух местах. «Утенок» оставил на камне две желтые полоски. Рядом с ними появились полоски от пластинок с разными пробами. Одна из полосок, как я заметил, совпадала по цвету и оттенкам с полосками «утенка». На них легли капли кислоты. В эту же минуту главный инженер достал из стола большую лупу и принялся разглядывать смоченные кислотой полоски, затем стал листать какой-то справочник. Листал долго, задумчиво, как бы испытывая мое терпение. Я уже готов был просить дядю Ермила взять «утенка» в свою сильную руку, он одним разворотом плеча смахнет всех с ног, и мы уйдем в тайгу…

— Да, — наконец-то вымолвил главный инженер, обращаясь к управляющему, — есть совпадение с россыпью на Дмитриевских выработках.

Управляющий подозвал к себе старшего приемщика:

— Принимай, принимай… Проба Дмитриевской россыпи.

— По девяносто третьей? — спросил приемщик.

— Принимай по девяносто третьей.

— А как быть с примесью породы?

— В ступке отбить.

— Уж больно красив экспонат. Жалко.

— И мне жалко, — вырвалось с моего языка.

Управляющий улыбнулся:

— Жалко, но мы выполняем план не по количеству принятой породы, а по металлу.

— Конечно, — согласился с ним дядя Ермил, положив свою теплую ладонь на мое плечо.

— Впрочем, сейчас посмотрим, что покажут весы, — сказал главный инженер, открывая шкаф, в котором под стеклянным колпаком поблескивали никелированными тарелками штанговые весы.

На одну тарелку лег «утенок», на другую звякнула одна стограммовая гирька, вторая, к ним добавилось еще несколько мелких, и только теперь стрелка весов вытянулась вдоль штанги и остановилась на середине линейки с мелкими поперечными черточками.

— Двести сорок шесть с десятыми, — возвестил старший приемщик.

— До экспоната не тянет, — заключил главный инженер.

— Как не тянет? Больше пятидесяти золотников, больше полфунта… и не тянет, — удивился мой отец.

— Не тянет на экспонат, по инструкции мы должны посылать чистые самородки более пятисот граммов. Чистые, без породы, — пояснил ему главный инженер.

— Ладно, давайте в ступку, — согласился отец. — Все равно будет не меньше полфунта…

Принесли ступку. Теперь каждый удар пестика отец отсчитывал стуком заостренного конца железной трости.

— Половицу издолбишь, — пыталась остановить его мама.

— Не мешай, мать, слушай, не мешай…

Я не мог оглянуться на них. Взгляд мой был прикован к ступке. Там на ее дне «утенок». Казалось, он просил у меня помощи. Ведь только начал вылупляться из скорлупы, высунул лишь головку, зобик, показал одно крылышко, прижатое к корпусу клейким белком. Сейчас он должен был запищать, но молчит. Пестик сбивает скорлупу с хвоста, крошит кварцевые прожилки, расплющивает головку, вылетели бусинки глаз…

— Есть мусор, есть, — говорит приемщик, поглядывая в ступку. Затем он же высыпает на чистый лист бумаги крупинки отбитой породы, предлагая мне вглядеться, не уносят ли эти крупинки чистый вес «утенка». Нет, мусор чист, без желтых крапинок.

Снова, теперь уже более тяжелый, пестик поднимается над зевом ступки. С каждым ударом «утенок» теряет свой облик. Его уже нет. Он превратился в расплющенный желток, в поджаренный оладушек, в блин, края которого уже поползли на стенки ступки. В моих глазах стенки чугунной ступки разрастались в огромную пасть с желтыми зубами и пламенеющим языком. Еще мгновенье — и огонь прилипнет к моему лицу, хлестнет по глазам, и я останусь, как отец, без зрения.

— Стойте, стойте… Тятя, мама…

Пол под моими ногами закачался. Падая, я зацепился больным локтем за угол стола. Боль затуманила мое сознание.

Очнулся я на больничной койке. Возле меня сидела мама. Перед окном палаты покачивались ветки рябины с желтеющими бантиками.

— Мама… Как там?

— Лежи, лежи. От усталости, от переутомления у тебя это случилось.

— Как там? — снова спросил я.

— Скоро девчонки прибегут, скажут.

Мама отодвинула занавеску. Вскоре к стеклу рамы с той стороны прилипли два расплющенных носа. Это мои глазастые сестренки — Мария, Лида, Надя…

— Как там?

— Тятя велел передать: до полфунта не дотянуло. Но тебя все равно премируют…

— Недавно, на исходе шестидесятых годов, погасли огни на копрах двух шахт — «Юбилейная» и «Лермонтовская». В начале семидесятых прекратилась добыча руды из самой глубокой и самой мощной шахты «Красная», в забоях которой на разных горизонтах, в штреках, квершлагах и рассечках до последних дней трудился большой коллектив опытных горняков. Они выбрали все, что можно было выбрать и выдать на-гора в прошлом самой знаменитой богатыми рудами шахты. Но сколько ни скреби по сусекам давно выметенного и вымытого амбара, зерна и на кашу не наскребешь. Закрылась и наша матушка «Июньская», — басовитым голосом поведал мне сын потомственного горняка, мой ровесник Василий Нефедов, ныне пенсионер, но, как он говорит, сила в руках и плечах еще не усохла. Могучий, широкой кости горняк.

Шахту «Июньская» он назвал матушкой не случайно. В тридцатые годы в ней началась его трудовая деятельность; и руда в той шахте была отменно богатой: если забойщики и откатчики ухитрялись унести домой рукавичку той руды, затем истолочь ее в ступке и промыть, то к выходному дню им хватало, как говорится, на молочишко и на спиртишко. «Матушка» подкармливала и подпаивала их. Но вот все кончилось.

Рудник увял. Наступила тишина. Перестала греметь дробилка и шаровая мельница, замерли в чугунных чашах «бегуны» — стопудовые стальные катки, что размалывали руду в порошок, заглох шум приводов и насосов илового завода, воздух над центром рудника стал чище и прозрачнее, без тех запахов, которые мне запомнились с детства; тогда, в дни заполнения отстойников шламовой пульпой, из чанов по руднику расползалась белесая мгла с испарениями, которые по вкусу и запаху напоминали варево из прелой морской рыбы с селитрой. Мгновенно язык пересыхал, и першило в горле.

— Пошла планомерная откачка горняков в разные концы, — продолжал басить Василий Нефедов, хмуря широкий, распаханный глубокими морщинами лоб, — целыми бригадами, семьями в Белогорск на разработку нефелиновых гор, в Канск и Шарыпово на вскрытие угольных пластов. Грустно было смотреть на такую откачку… В те дни я все чаще и чаще, даже ночами, стал поглядывать вон на тот косогор с крестами и звездами… Правильно, там рудничный погост… Говорят, иногда над могилами скапливаются ночные светлячки, особенно возле старых, трухлявых крестов, вроде духи умерших так напоминают о себе в темные ночи. Суеверие. И вдруг своими глазами вижу — вспыхнул там один факел, второй, третий… Подумалось, какой-то басурманин кресты запалил. Нет, страшнее — сама земля там воспламенилась косматыми фонтанами огня. И воздух над погостом побагровел. Жутковато стало. Шутка ли — могилы горят! Невероятно, но так. Это увидел не только я. На кладбище положено ходить тихим шагом, а я бегом, во весь дух — пожар гасить. Прибежал и остолбенел — по кладбищу живые огни ходят… Это люди с факелами. Кто-то ищет в темноте бугорки, кто-то торопливо обкладывает их дерном, кто-то просто замер с факелом в руке перед крестом или пирамидкой со звездой над могилой деда, бабушки, отца или матери. Рудник существовал более ста лет. Прадеды и деды нашли тут вечный покой. Небось догадался, к чему веду этот разговор?.. Правильно, прощальная ночь. Но следует уточнить: прощальных ночей не бывает, есть прощальные дни, кажется, в конце пасхальной недели. А это случилось в конце лета. Вот так. Ларчик открывается с другого бока: дюжина грузовиков подкатила к домам горняков. Старший колонны дал команду: «Грузитесь, мужики. На сборы одна ночь. Колонна не может простаивать. Утром тронемся».