Ожоги сердца - Иван Падерин

Перед зимними каникулами она тайком от подруг все же наградила меня лучистым взглядом, и я тотчас же решил сопровождать ее на лыжах по таежной глухомани, когда ее повезут к родителям. Точнее, не сопровождать, а выйти вслед за ними, лихо обогнать их на горном перевале и встретить ее у калитки дома, затем так же лихо умчаться обратно. Пусть посмотрит, какой я выносливый и как умею носиться на лыжах.

Помешало тревожное письмо от сестры Марии:

«Мама хворает, тетя хворает. Мы переехали из Крапивина в Осиповку. Тут совсем плохо. Верни нас обратно на рудник».

Пришлось поворачивать лыжи в другую сторону и шагать по Крапивинскому тракту — более ста верст — на край тайги. Дорога показалась нескончаемо длинной и скучной. Еще скучнее стало мне от встречи с родителями и сестренками. Они переехали в деревню Осиповку в минувшее лето и прожили здесь все, что вывезли с рудника. Как-то сохранились лишь хромовые выкройки, которые я приобрел после сдачи самородка. Мечтал пофорсить в хромовых сапогах и хромовой тужурке, но этой мечте не суждено было сбыться: только за хром крапивинские обозники согласились посадить на мешки с зерном и довезти до рудника отца, мать, сестренок.

Проще говоря, мне не хватило зимних каникул, чтоб выкроить день и махнуть на лыжах через горный перевал, показаться там в таежном поселке перед окнами той девочки, лучистый взгляд которой звал меня чем-то отличиться перед ней. Она вернулась в интернат раньше меня. Я увидел ее на школьной линейке. Глаза потускнели, на лице печаль.

— Что с ней? — спросил я Мишу Черданцева.

— Не спрашивай и не подходи к ней: мать у нее там… очень хворает…

В конце марта она уехала хоронить мать и не вернулась в интернат. Через несколько месяцев мне стало известно, что у нее умер и отец, оставив круглыми сиротами еще двух девочек и двух мальчиков, один из них совсем крохотный, только начал ходить. Теперь я стал думать не о том, как отличиться перед ней, а о том, как ей помочь. Раздавит ее горе, расплющит, как была расплющена в чугунной ступке моя находка — самородок, похожий на утенка, что не успел до конца вылупиться из скорлупы…

В следующую зиму я соблазнил своих сверстников в лыжный поход по таежным поселкам, планируя в первую очередь навестить осиротевших детей на прииске за горным перевалом. И конечно, повидать ее, помочь ей перебраться на наш рудник, устроить детей среди знакомых старателей. Но она опередила меня: перевезла младших сестренок в интернат соседнего Первомайского приискового управления, а братишек у нее взяли бездетные супруги Сальниковы…

В тридцать четвертом я побывал в Москве на краткосрочных курсах старших пионервожатых, и райком комсомола по моей просьбе направил меня на Первомайку старшим пионервожатым и преподавателем физкультуры той школы, где она училась в девятом классе. И вновь встретился с ней. Встретился на пороге в интернат. Теперь она наградила меня взглядом удивления и с трудом скрываемой радости, как бы говоря: я знала, что ты приедешь сюда! Вместе с ней в интернате жили две ее сестренки — Мария, Валя и братишка Коля, которого она вернула к себе. А самого младшего, Леню, увезли из тайги куда-то в кубанские степи. Там он, как потом стало известно, вторично осиротел. Несколько лет скитался с приемной матерью под фамилией Донис, не зная, что у него есть три сестры и брат. В годы войны при эвакуации погибла и приемная мать. Двенадцатилетним мальчиком он вернулся в тайгу, и здесь старшая сестра, опознав в нем брата, приютила его.

…С юных лет я прислушивался к сказкам, которые умел сочинять мой отец. В каждой сказке он отводил главную роль сиротам. Сам он с пеленок остался без отца и матери, рос приемным пасынком, с двенадцати лет батрачил на богатых мужиков. Его сказка о красивой, умной и несчастной сиротке, которую нещадно била злая мачеха, изуродовала ей лицо, сделала ее юной старухой и отправила скитаться по всему свету, но она выросла и стала самой знаменитой рукодельницей, к ней заморские купцы приезжали и платили червонным золотом за ее рукоделье, оставила в моем сознании глубокий след. Еще тогда, в детские годы, я объявил, что буду искать себе невесту-сиротку.

— Правильно, сынок, правильно. Они неприхотливы, умны и трудолюбивы, — одобрил мое решение отец.

И тут как бы сама судьба сотворила из сказки такую реальность. Перед моими глазами росла и хорошела умная, подвижная, приветливая девушка. Отличная спортсменка, выносливая, ловкая. Училась и одновременно работала чертежницей в геологическом отделе приискового управления — прирабатывала себе, сестренкам и братишке на обновки и сладости к праздникам. Глава большой семьи в семнадцать лет. Тогда же я рассказал о ней дома, за обеденным столом. Отец воспрял:

— Спасибо, сын. Внял отцовскому слову… А как ее звать?

— Тося… Анастасия, значит.

— Хорошее имя. Тихое, мягкое. Есть у меня сказка про доброе сердце свет Анастасии, — с ходу принялся сочинять отец.

Взрослеющие сестры, переглядываясь, перестали греметь ложками. Одна из них, самая младшая, Зоя, прервала отца:

— Тятя, Тося лучше и добрее, чем в твоей сказке.

— Вы зрячие, вам виднее… Значит, надо звать ее в нашу семью.

Такое решение чуть смутило маму.

— Отец, — сказала она, — за этим столом совсем будет тесно.

— Ничего, мать, ничего. Сундук подставим к столу. Раз сын научился шестерых кормить, а она троих, значит, нечего бояться тесноты. Помнишь присказку… Привели к попу двух сироток — «возьми, батюшка, усынови несчастных». А он глазами на матушку показал. Та забегала, заметалась по хоромам: «Спаси их Христос, без них тесно…» Привели сироток к богатому купцу. Тот чуть умом не рехнулся: «Разорение, они оставят меня без куска хлеба…» Показали сироток бедному мужику. У того своих семеро по лавкам. Но он сказал: «Берем, мать, нам не привыкать, семерых кормим, а эти двое нас не объедят». И стали они жить-поживать без бед и тревог. Совесть у них от рождения была богаче поповской и купеческой. Лишь сытые не терпят тесноты за столом. А мы жили вприглядку…

— Ладно, отец, зачем ты стыдишь меня. И моя совесть не дырявая. Раз сыну нравится, то и нам должна быть по душе.

С тех пор прошло сорок четыре года. Друзья называют мою жену по имени и отчеству — Анастасия Васильевна, дети — мамой, внуки — бабушкой, а я по-прежнему, как в годы молодости, зову ее Тося!

— Хватит стоять, похоже, ты оробел? — прервал мои раздумья Василий Нефедов перед ступеньками на крыльцо бывшего «царства девочек».

— Оробел, — сознался я.

— Перед чем?

— Спроси лучше, перед кем… Память вернула меня в те годы, когда мы были мальчиками. Увидел себя на этом крыльце перед глазами одной девочки и оробел.

— Значит, признаешься в трусости… Тогда скажи, как тебе удалось повоевать под Москвой, выжить в Сталинграде и дойти до Берлина?

— То другой коленкор. Там я был с товарищами, а здесь один перед своим счастьем. Боялся, уйдет оно от меня и никто не поможет.

— Понимаю, в таком деле можно полагаться только на себя, — согласился Василий. — И как я знаю, бедно жилось тогда тебе и ей, зато теперь стали богатыми: имеете троих детей и четверых внуков. Это большое счастье.

— Большое, но не без тревог.

— Ишь ты какой, не смей жаловаться. Хорошая жена — счастье на всю жизнь, дети — радость, внуки — богатство с двойной радостью родителей и дедушек с бабушками. Раньше, говорят, прадедушки и прабабушки умирали с улыбкой. Дожить бы до такого. А?

— Доживем, лишь бы небо и земля не воспламенились, — ответил я, не скрывая тревоги в голосе.

— Живем в грозное время, но выживем. Такая тревога посещает не только тебя. Тут ты не один, — заверил меня друг юности, как бы отвечая на свой вопрос, как я выжил в Сталинграде и дошел до Берлина.

Мы вошли в бывшее «царство девочек». Здесь все напоминало о юности моей жены. Казалось, сию же минуту зазвучат струны гитары, услышу тоскливый мотив, который она разучивала, вероятно, в предчувствии большого горя — смерти матери и отца. Но сейчас тут было тихо и пустынно. Вспомнилось, где стоял ее топчан, перед которым топтался белокурый малышка Миша Черданцев, стараясь вручить ей от меня пакетик с конфетами «Раковая шейка». Кто научил ее тогда назвать меня презрительным в ту пору словом «счастливчик», до сих пор не знаю. Но почему-то именно сейчас, здесь у меня появилась потребность рассказать о том, как я поднял самородок и как вскоре был не рад этому.

…Из больницы меня выписали через неделю. Я сразу побежал в магазин. В руках целая пачка зелененьких с желтыми полосками хрустящих бумажек — их называли бонами, они выдавались старателям за сданное золото; под ногами плюшевая дорожка — ее развернули передо мной от порога до прилавка, так принято было встречать тех, кто поднимал самородки. Потом я должен был разрезать эту дорожку на несколько кусков и раздарить первым попавшимся на глаза старателям на широкие «плисовые» приискательские шаровары. Я так и сделал. Нет, в тот час я был счастлив, мог купить все, что попадало на глаза, одаривать отрезами на платья и на костюмы всех близких и знакомых, не говоря уже о сестренках, о наборе всяких сладостей и нарядов для них. Скупиться в тот час было нельзя, не положено, иначе будешь презираемым «жмотом». Купил я, конечно, и для себя меховую шапку, шевиоту на костюм и хромовые заготовки на сапоги и тужурку. А затем наступило то, что должно было наступить.