Ожоги сердца - Иван Падерин

— А вот и ненормально, но сдвоенное изображение пройдет дней через пять.

И мне стало стыдно, будто уличен во лжи. «Перед врачами надо быть как на исповеди, ведь и самообман равнозначен уходу от самого себя».

Тайна памяти моей

Тайга, тайга… С юных лет я сроднился с ней, знал ее щедрости и суровости. Она щедра весной, летом и, особенно, осенью. Едва сойдет снег, и уже можно переходить на подножный корм. Черемша, кандыки, саранки, щавель, дикий лук, вкусные трубки пучек, пиканчиков. Бывало, возьмешь кусок хлеба, который положен тебе на день, и с утра до вечера бродишь по косогорам и долинам. К такому рациону я стал привыкать с восьми лет и не знал хворей. В летние месяцы тайга радовала меня земляникой, черникой; ух, сколько этих ягод на таежных полянках и на откосах дражных выработок! Припадешь к земле, раздвинешь листву, и перед глазами вспыхивает краснота густой земляники или ослепительная сизость рясной черники, бери целыми горстями и ешь до полной сытости. А про осень и говорить нечего. Она открывает перед тобой в тайге такие богатства, что не знаешь, с чего начинать: спелая черемуха, зрелые стручки лесного гороха, кедровые шишки — таежный сдобный хлеб, — а на десерт осенние ягоды, скажем красная смородина. Она нежится на солнечных косогорах до глубокой осени. И когда спадает листва, каждый куст напоминает пламя костра и зовет, зовет к себе освежиться сладкими с кислинкой ягодами. Бери с куста прямо в рот.

Суровость тайги, как мне казалось, торжествует зимой. Глубокие снега, трескучие морозы и частые бураны превращали тайгу в моем воображении в скопище сугробов, похожих на белые гробы с дымящимися крышками. Жилось тогда впроголодь, глаза постоянно искали что-то съедобное и ничего не находили в этой мертвой белизне, потому мне оставалось только сердиться на зимнюю тайгу. Побаивался я углубляться в нее и потому, что был напуган смертью братьев Огловых, которых на пути из таежного поселка в школу застала пурга. Они сбились с дороги, долго брели по белесой мгле, оголодали, ели кедровую кору и уснули под кедром. Их нашли лыжники в трех километрах от рудника. Братья уснули в обнимку и не проснулись. Один из них, Федя Оглов, был моим ровесником, шустрый и смекалистый паренек… Его обледенелое лицо, рот, забитый кедровой корой, преследовали меня до четырнадцати лет. Вообще я боялся покойников, но никому не признавался в этом. То была, кажется, первая тайна моей души.

С четырнадцати лет тайга стала привлекать мое внимание и как источник заработка. Многие таежные речушки и горные ключи в половодье и после ливней обнажали в берегах слоистые отложения охристых и синюшных песков. Такие пески следовало брать на пробу — промывать в лотке или ковшике. Если в остатках промытого песка обнаружились шлихи — черные порошинки железа, — значит, ройся тут старательно — попадутся крупинки золотой россыпи. Ради них я готов был перекопать, перемыть весь берег. Ведь я должен был помогать слепому отцу и больной матери кормить семью в восемь ртов.

Вскоре ко мне пришла старательская смекалка: я перегораживал ручьи в избранном месте и направлял потоки воды на подмыв берега с песками. Вода работала на меня целыми сутками недели две, затем я приходил сюда, разбирал перемычку и принимался промывать, как было принято говорить, головки. В головках, то есть в тех самых местах, где вода выбивала пороги и ямки, оседали золотинки. Были удачи — намывал по золотнику за день, чаще возвращался домой почти пустой. И тем не менее на летнюю тайгу я не сердился. Она кормила меня и мою семью.

На промывку песков в таежных ключах часто брал с собой Гошу Кретова, смышленого паренька. Лобастик, он был младше меня года на два, но смелый и трудолюбивый, умел хранить тайну и не был жадным. Зная скудную жизнь нашей семьи, он при малых намывах отказывался от своей доли. В драках с ровесниками Гоша всегда был на моей стороне. Дрался отчаянно. Расстался я с ним накануне войны. Он попал в танкисты, я в пехоту.

В зимнее время я забывал старательские дела. Учился в школе и работал в типографии рудничной газеты «Приисковый рабочий». Наборщикам полагалась рабочая карточка с талонами на получение масла и молока бесплатно.

Правда, как-то зимой я соблазнился на добычу «сметаны» — так называли старатели амальгаму — шламовое золото, собранное с помощью ртути.

Встречают меня после работы в типографии знакомые старатели. Их было трое. Это из тех, что вынуждали меня ходить с ними на Дмитриевский отвал и надеялись найти там, где я поднял «утенка», целый выводок вместе с «уткой».

— Сергеев, — сказал один из них, измеряя ширину моих плеч веревочкой с узелками, — ты как раз впритирку пролезешь в одну дырку.

— Куда?

— За «сметаной».

— Обойдусь без сметаны. В типографии мне выдают талоны на масло и молоко.

— Значит, трус!.. Мы зовем тебя под аварийный чан. Понял?

Я знал историю аварийного чана. Еще прошлой весной в половодье дно чана, наполненного шламами из бегунной фабрики, почему-то проломилось. Шламы не попали в отстойник и расползлись по площади, забив канавы и сточные желоба. Летом я со своими сверстниками принимал участие в расчистке желобов. Изредка в щелях и спайках попадались капли ртути. Мы вылавливали эти капли цеплялками, затем отжимали ртуть через подолы рубах, и в наших руках оставались крохотные сгустки белой скрипучей, точно картофельный крахмал, амальгамы. После отпарки этих сгустков в железной ложке на горячих углях можно было идти в золотоскупку. Но я не знал, что под аварийным чаном можно ухватить, как сказали мои «знакомые», значительно больше, чем мы брали в желобах. Там теперь пробита канава, по которой стекает вода после смыва чаш и шлюзов.

— Понял, — ответил я. — Но почему именно мне надо пробираться под аварийный чан?

— У тебя есть хорошие цеплялки. У нас таких нет. Если трусишь, то отдай их нам.

Цеплялками мы называли самодельные лопаточки из медной проволоки, вроде чайных ложечек с длинными ручками. Концы лопаточек натирались ртутью.

Я не мог расстаться со своими приспособлениями для вылавливания ртути, они у меня были сделаны по всем правилам, удобные, много раз помогали выбирать мельчайшие бусинки из щелей бутары или в хвостах бросовых выработок. Я также не мог оставаться перед ними трусливым парнем…

Путь под аварийный чан сквозь обледенелые сточные люки не обещал ничего доброго, но «раз взялся за гуж, не говори, что не дюж». Мне предстояло добраться до самого пролома дна, точнее, до ямы под проломом, и там, как мне сказали, я должен наткнуться своими цеплялками на «сметану».

Они были уверены, что ее хватит на всех, что я должен поделиться с ними, иначе в милиции состоится обыск и мне дадут статью за аварию чана… Дескать, никто, кроме меня, не мог расковырять дно такими цеплялками.

— Надеемся на твою честность. Будем ждать тебя у люка, и только с добычей…

— Ждите, — ответил я.

К полуночи мне удалось добраться до цели. По канаве сочилась теплая вода — шел смыв шлюзов. В первой же яме моя цеплялка наткнулась на «сметану». Да, тут хватит на всех. Весной эту канаву будут очищать и накопившиеся в ней осадки возвратятся на шлюзы. Значит, я совершаю воровство? Нет, на эту удочку вы меня не поймаете. Называйте трусом, угрожайте любой расправой, но вором я не был и не буду!..

Но как же мне выбраться? Другого выхода из-под чана, увы, нет, а перед люком меня ждут…

Я решил пролежать под чаном до рассвета. А утром пойдут на работу люди, и кто посмеет потрошить меня среди бела дня?

Перед рассветом над рудником закружила метель. Она быстро настрогала перед чаном огромный сугроб и закупорила выход. Я оказался в ловушке. Но это лишь успокоило меня. Мои «знакомые» должны позвать кого-то с лопатами выручить человека из снежного плена. Ничего подобного. «Сбежали, сволочи, сбежали, — подумалось мне в тот час, — чтоб не отвечать за мою гибель под аварийным чаном».

Пробившись сквозь сугроб, я, не заходя домой, отправился к директору фабрики и чистосердечно рассказал, как пошел на воровское дело.

— А твоих уже взяли сегодня ночью, — сказал директор. — Троих. Хищники. Они давно прилаживались хватануть под аварийным чаном добрый куш. Не удалось. А ты, коль пришел ко мне с таким делом, помалкивай, не признавайся больше никому, что чуть не стал вором.

Тайна памяти… У кого в жизни не было постыдных поступков и досадных промахов, о которых не принято рассказывать даже самым верным друзьям и вспоминать про себя, — пусть они хранятся в глубине души, как говорится, за семью печатями… Хотя рано или поздно поступки и промахи могут обнажиться. И быть тому — невелика беда. Труднее раскрывается, чаще вовсе не раскрывается ход мысли, ощущения, переживания человека — как он думал, какие клапаны открывались и закрывались в его душе в обстоятельствах, близких к решению дилеммы: быть или не быть?