Ожоги сердца - Иван Падерин

В былую пору рудник славился на всю Сибирь. Славился богатыми рудами и песками. Он разместился в центре тайги и потому назывался Центральный. Подступы к нему ограждены со всех сторон тайгой, бурными реками и местами просто головокружительными преградами из скал, ущелий, водораздельных хребтов. Природа будто нарочно нагромоздила такие препятствия, чтобы не допустить людей к здешним богатствам. Однако во второй половине прошлого века люди пробрались сюда. Сначала небольшими группами, затем целыми партиями золотодобытчиков. Образовался рудник. В годы моей юности он напоминал таежный городок. Ныне этот рудник называется, как мне сказали в райкоме партии, Центральным карьером. Что осталось от прежнего рудника и кто из моих друзей юности живет теперь там — расспрашивать не стал. Решил сам навестить те места, совершить путешествие в свою юность.

Райкомовский газик поднялся на гребень Кийской гряды гор, покрытых здесь посадками лиственниц. Шофер включил первую, самую тихую, скорость. Впереди двухкилометровый крутой спуск. Тормоза тут только для притормаживания, а машина должна спускаться на первой скорости с малым газом. Внизу заголубел клочок горной реки. Это Кия, бурная, порожистая река. В этом месте она широка, более ста метров, но с высоты крутого спуска кажется — ее можно перепрыгнуть без разбега. Там же теснится поселок Макорак. Дома поселка напоминают пчелиные ульи таежной пасеки. Сейчас мы свалимся на них, как с неба, точнее, с самой кромки зеленого облака из лиственниц. Сколько тут было в свое время поломок колесных телег, повозок с разными грузами, но другого, более или менее удобного спуска к реке не было и нет. Так начиналась дорога к центру тайги. Дорога для смелых и отчаянных. Она и теперь на этом спуске испытывает и прочность транспорта и опытность водителей.

Мой сын Максим впервые видит такую длинную крутизну в каменное ущелье. Спускаемся тихо. Наконец под колесами машины загромыхал деревянный мост. Над нами синеет лишь узкая полоса высокого горного неба с редкими белесыми облаками, которые, цепляясь за вершины скалистых гор, за лиственницы и сосны на них, обретают зеленоватую окраску. Облака и зелень хвои здесь извечно живут в обнимку.

Далее тенигус — длинный подъем до Крестовой горы. Максим фотографирует ее издалека. На лысом косогоре этой горы, слева, в двадцати шагах от дороги стоит черный крест из окаменевшей с годами лиственницы. Он стоит с начала века, напоминая проезжим и прохожим, что здесь был убит крупный купец, имя которого до сих пор неизвестно. Люди сочинили о нем много легенд. Одна из них гласит, что безымянный купец продавал на руднике свои товары не за бумажные рубли и червонцы, а за мерки вроде наперстков, наполненных золотой россыпью. Сколько он наменял золота — никто не знает. Да еще обманул какого-то удачливого старателя, поднявшего двухфунтовый самородок, который достался купцу за краденного приказчиком рысака. Когда это стало проясняться, купец запряг пролетку и покатил по трактовой дороге, вроде бы встречать обоз с товарами, а двух приказчиков, один из них был цыган, посадил в седла с кожаными сумами и направил их таежными тропами. На лысом косогоре купец был вышиблен из пролетки разбойниками, но золота с ним не оказалось.

В другой легенде рассказывается, что купец вывозил золото с рудника в двух оцинкованных ведрах, залитых сливочным маслом. Разбойники переворошили все чемоданы и сумки купца, а на ведра с маслом не обратили внимания. В них было около пуда золота. Масло досталось какой-то несмышленой хозяйке, которая оробела перед желтым дьяволом в масле. Закричала, сбежались люди, и золото сдали в казну.

Крест у дороги… Быть может, его поставил предупредительный таежник — «не втягивайся в азартную игру с золотом, иначе — крест, крест!».

Спуски, подъемы, крутые повороты, снова подъемы. Ни одного ровного и прямого разбега. Вот и трехэтажная гора. Три горы взгромоздились одна на другую, как три стога сена. На вершине ровная, как стол, площадка. Отсюда до рудника полдня ходу пешком. Но никто из пешеходов не поднимался до третьего этажа без остановки на передышку. Сколько проклятий выслушала эта трехэтажка от мучеников гужевого транспорта, от обозников былой поры, да и теперь редкий водитель грузовика не пожалуется здесь на перерасход горючего.

После трехэтажки дорога вьется по редколесным увалам, огибает топкие согры и долго тянется по бугристому подъему Алла-Таги, косматой с пролысинами горы. Аллаха никто не видел, но воображение подсказывает — вот он сидит на зеленом ковре тайги, подобрав под себя ноги, на голове чалма из серых скальных утесов, угрюмый и недоступный.

Подножие этой горы и сегодня выглядит так же сумрачно, как в тот тревожный для меня вечер пятидесятилетней давности. Мысленно я вновь ощущаю зыбкую почву под ногами.

Трясина… Она уже всосала меня до пояса. Шипящая, пахнущая гнилью, теплая сверху болотная зыбь стала обволакивать бока, как бы уговаривая — тебе тут будет хорошо, тепло, не пытайся вырваться.

Раскинуть бы руки, ухватиться за космы кочки или за кустик таволожника, но под мышкой «утенок». Он уйдет на дно раньше меня. Да есть ли смысл появляться без него дома? Пусть ищут меня здесь. Если найдут, то с золотом, и будут знать, почему ушел на дно тихо и смирно. Но есть ли дно у этой болотной ямы и как могут найти здесь мой след, если его уже сгладила зыбкая почва? На болотах долговечность одинокого следа равна одному шагу.

Поднимаю глаза к небу, ищу созвездия Большой и Малой Медведицы, два небесных ковша. По ним все таежники определяют, где север, где юг. Мне надо знать, где юг. Идя строго на юг, я мог выйти на рудник. Мог, но вот застрял. И звезд не видно. Да и зачем они мне сейчас? Пора закрывать глаза. Болотное одеяло своей теплотой уже обволокло меня до пояса. «Спи, спи», — шипит оно.

И вдруг ноги ощутили холод родниковой воды. Вода забралась под штаны, по всему телу прокатилась дрожь. Она взбодрила меня. Значит, здесь родник бьет из-под камней, из песчаной почвы. Глубоко ли до нее? Ноги уперлись во что-то твердое. Согнув колени, напрягаю все силы для решительного толчка. По прыжкам в высоту я был первым среди ровесников, но здесь густая жижа резко сократила высоту прыжка. Ноги опутаны волосистой ряской. Смекнул — надо призвать на помощь руки. Выхватываю из-под мышки «утенка». В родниковой воде он показался мне удивительно теплым, даже горячим, лег в ладонь здоровой руки источником солнечного тепла.

Второй прыжок удался. Шлепнулся на спину плашмя. Теперь уже заработали руки — и больная и здоровая с «утенком» во всю силу. Руки увеличили площадь опоры. Выгребся на спине до сухого бугорка, прополз еще до дерева, от которого начиналась зыбкая полянка.

Выбрался, не утонул… И самородок в руке. Но и ночью в лесу он, казалось мне, излучал между пальцев свет плотной желтизны. Четвероногих таежных хищников я не боялся — сам, вероятно, был похож на болотного лешего в зелени волосистой ряски. Опасны были для меня встречи с двуногими искателями приискового счастья. Значит, мне следовало пробираться к руднику самыми глухими тропами, по лесным гривкам, избегая поляны и низины: хватит, хлебнул болотной жижи до тошноты.

В полночь показались огни на копре шахты, в которой отец лишился зрения. Нашел я глазами и огонек в окне своей избы на косогорной северной окраине рудника: не спят домашние, ждут или уже мечутся — куда девался тринадцатилетний старатель с ковшиком? Небось уже заявили в милицию, и завтра по тревожному гудку весь рудник, как это бывало не раз, поднимется на поиски потерявшегося человека. А он вот где — уже недалеко от дома, еле волочит ноги вдоль канавы.

Было бы хорошо, если б хоть здесь встретили меня сестренки с куском хлеба и помогли добраться до порога — ведь я несу самородок.

Я заметил их в темноте по белым платьицам. Бегают пугливо взад и вперед по гребню над канавой. Позвать бы старшую, но криком от радости она выдаст меня: ведь там, чуть подальше, на высоком сером валуне темнеют две фигуры взрослых людей. В одной фигуре я узнал маму, а кто с ней рядом — попробуй разгляди, когда в глазах от истощения и усталости куриная слепота начинает гнездиться. Припал к земле, передохнул, прислушался.

— Не должен, не должен заблудиться, — послышался басовитый голос.

— Нет, заблудился, — это голос мамы.

— Не должен. Погодим еще часок…

Чей это голос? Неужели дядя Ермил Руденко, наш сосед? Отменный силач, работает в пекарне, а иногда на сцене показывает номера, крестясь двухпудовой гирей. Сильные — всегда добрые и спокойные, но сейчас он даже про милицию заговорил, вроде того что через час пойдет объявлять тревогу.

— Не надо, дядя Ермил! — подал я голос. — Не надо в милицию, я уже дома…

Он бросился ко мне, подхватил меня на руки.