Ожоги сердца - Иван Падерин

Минут через пять над номерами засвистели крыльями северные белогрудки. Перо у них плотное, мелкой дробью не возьмешь. Наши выстрелы даже не поколебали их строй. Однако оттуда, из-за камышей, опять донеслось два сухих хлопка — тук, тук… и из строя выпали две белогрудки.

Прошло еще несколько минут, и небо над нами буквально закружилось. Утки мотались над лиманом ошалело быстро, на разных высотах и беспорядочно, как пчелы над потревоженным ульем. Их охватила какая-то тревога. Зигзаги, стремительные виражи, карусели — попробуй взять на прицел, если они так кружат. Похоже, бросили вызов охотникам. И мы, в свою очередь, вошли в азарт. Раз — промазал, два — промазал, и теперь уже трудно остановиться. Пальба стала напоминать топот ног дюжины плясунов на пустых бочках. Стволы моей централки стали сизыми от перегрева. И все впустую. Не вижу удачи и у соседей. Лишь там, за камышами, откуда доносится «тук, тук», с неба валятся, как вилки капусты, парами подбитые утки.

Так длилось не меньше часа. Патроны кончились. Пальба стихла. Над лиманом взвилась желтая ракета. Это егерь дал сигнал — конец утренней зорьки, отбой.

Юля подгребла ко мне. Я прячу от нее глаза — патронташ пустой, и в лодке пусто. Она швырнула мне пару увесистых материков и одну северную белогрудку.

— Это подранки.

— Неправда, — возразил я.

— Следуйте за мной, — сказала она, не оглядываясь.

Пятому номеру от нее достались казарка и две северных. К моему удивлению, он не отказался, похоже, поверил, что Юля подобрала действительно его подранков.

Когда мы подошли к причалу, она выбросила к ногам егеря еще десяток уток и ушла, пожелав нам приятного завтрака. Мы стояли с открытыми ртами, не зная, как ответить.

…Левым глазом я уже мог разглядеть профиль угрюмого соседа по сиденью. Машина круто повернула вправо, и я толкнул его локтем в бок: дескать, не угрюмься, я тоже не унываю.

— Чему ты улыбаешься? — спросил он, повернувшись лицом ко мне.

— Чему?.. Вспомнил, как на Сладком лимане нас обстреляла одна девушка.

— Нашел время о чем вспоминать, — возмутился он.

— А ты знаешь, ее победу нельзя считать случайной. То была дочь старшего охотоведа округа Юлия Васильевна Сидорова, теперь Клекова, чемпионка мира по стендовой стрельбе среди женщин.

— Ладно, знаю… Хватит чепуху вспоминать. Скажи, как себя чувствуешь? Вижу, бодришься, а свет не видишь.

— Начинаю видеть, поэтому бодрюсь. Должно пройти. Такое уже было со мной.

— Куда сейчас, в какую больницу? Ведь сегодня выходной?

— Да, сегодня суббота, завтра воскресенье. Поэтому везите меня домой, — ответил я. — Только домашним об этом ни слова.

— Все скрываешь от жены и от детей?

— И от четырех внуков, — подсказал я и тем освободил своих спутников от поисков каких-то иных решений.

В понедельник темнота в моих глазах рассеялась, зато тревога усилилась. Стало страшновато. Что делать, если слепота подкатится снова и застрянет уже навсегда?

— Да, так может случиться, — сказал врач, измерив внутриглазное давление. — Сбить одними каплями пилокарпина едва ли возможно.

— Как же быть?

— Даю направление в глазной институт имени Гельмгольца.

— Зачем?

— Там посмотрят. Возможно, направят на операцию.

На операцию?! Но другого пути врач не мог подсказать.

От операции я покамест уклонился. В Кисловодске есть санаторий «Пикет» со специальным отделением для лечения глаукомы. Махнул туда. Но там лечат больных глаукомой в основном после операции. Коварная болезнь. Она и после операции не спешит отступать. Что же делать? Прорвался на прием к профессору Чернявскому, прибывшему из Москвы посмотреть больных, оперированных под его наблюдением.

— Правый глаз скоро потеряет способность ощущать свет. Высокое давление угнетает зрительный нерв. Последует атрофия. Операция неизбежна, и в первую очередь на правом глазу.

— Почему на правом? — спросил я, проверяя себя, не потерял ли дар речи.

— Попытаюсь ответить, — сказал профессор, ощупывая голову. На левой стороне, чуть выше уха его пальцы остановились. — Шрам?

— Шрам, — ответил я.

— Ну вот и все прояснилось, почему в первую очередь правый.

— Не понимаю, ведь шрам на левой стороне?

— Правильно, на левой, а последствия того удара сказались на противоположной. Как видно, в момент ранения черепная коробка была заполнена плотностями без пустот. Надеюсь, и теперь эти плотности сохранили свои свойства.

Выйдя от профессора, я почувствовал, как воспламенились мои уши. Наивно спрашивал — почему в правом? Будто не знал, по какому закону вылетает пробка из горлышка, когда бьешь по дну полной бутылки!

Однако вернувшись в Москву и оказавшись в глаукомном отделении глазного института, я еще раз попытался увернуться от операции. Убедил себя и лечащего врача, что мне должны помочь процедуры ультразвуковой терапии. Новинка в офтальмологии.

После двух процедур потерял сон: в роговицах вспыхнула жгучая боль. Из глаз безостановочно катились слезы. Ноги и руки стягивала судорога. В затылке угнездились горячие угли — ни вздохнуть, ни охнуть. Примочки, компрессы, уколы с морфием — ничего не помогало. Белый свет стал не мил. Готов был остаться навсегда слепым, лишь бы унялась боль.

Глаза, глаза… Вот вы как отзываетесь на эхо войны. Возле меня дежурили безотрывно по переменке жена, дочери Оля, Наташа, сын Максим и зять Костя. И напрасно их допускали ко мне — физическая боль легче переносится в одиночестве, во всяком случае, не среди родных. Это эгоизм — вынуждать их страдать за тебя.

На третьи сутки ночью сын уговорил дежурную медсестру поискать другие средства успокоения. Видя, что я уже скрючился и не могу разогнуться от боли, она согласилась. Принесла флакончик каких-то желтоватых капель, обильно смочила ими мои воспаленные роговицы, и я сразу уснул. Потом мне стало известно, что эти капли не имеют названия, просто расплавленный капрон. Он-то и заровнял борозды распаханных роговиц, веки стали скользить по ним без былого раздражения.

Пришла пора готовиться к операции.

Стало известно, что оперировать мой правый глаз будет хирург Кретова — кандидат медицинских наук.

— Операция щадящая, — сказал заведующий отделением.

— Как понять «щадящая»? — спросил я.

— Без скальпеля. Кретова освоила ультразвуковую технику.

Я содрогнулся: опять ультразвук. И уже стал обдумывать план побега. Пусть один глаз потеряет зрение, лишь бы не испытывать боли после ультразвуковых ударов.

— Больной Сергеев, в десять ноль-ноль к хирургу Кретовой. Ее звать Ольга Георгиевна, — объявила дежурная сестра, сунув мне под мышку термометр. Пока он прогревался, я раздумывал — показаться хирургу или дать ходу? Температура нормальная. Решил показаться. Из-за любопытства: «Кретова… Фамилия очень знакомая, по отчеству Георгиевна. А у меня в юности был друг Гоша Кретов. Пойду посмотрю…»

Перед входом в кабинет хирурга меня встретила миловидная девушка. Лицо светлое, на груди что-то вроде черепашки с одним глазом на спине, в руках тетрадка — история моей болезни.

— Я к доктору Кретовой Ольге Георгиевне.

— Проходите, я Кретова, — сказала она, указывая на кресло возле стола.

Смотрю в лицо и не верю: неужели такой молодой девушке доверю оперировать свой глаукомный глаз? Она прикладывает к моему больному глазу свою «черепашку», что-то записывает в тетрадку.

Вспомнилась юность. Спрашиваю:

— Георгий Кретов откуда родом?

Она правильно поняла мой вопрос и, улыбнувшись, ответила:

— Вчера папа сказал: твой больной Сергеев должен спросить, откуда ты родом, если не забыл Гошку Кретова.

— Мир тесен! — воскликнул я.

Как можно забыть глазастого и смышленого друга, с которым прошло детство в далекой сибирской тайге! Я узнал, что Георгий Кретов прошел всю войну в танковых войсках, уволился из армии полковником танковых войск, живет где-то в Москве.

Я попал в руки или, как принято говорить, под нож дочери друга юности. План побега отпал.

— Завтра день операции.

— Буду готовиться, — ответил я. — Привет отцу.

— Он тоже просил передать привет и сказал: «Не уходить от себя».

И вдруг словно позывные прозвучали из далекой юности. Тогда этими словами мы утверждали свое право на признание среди сверстников смелостью, умением постоять за себя. Проявление трусости, отступление от правды пресекалось фразой: «Не уходить от себя». Да и собственная совесть казнила за это жестоко и беспощадно презрением к самому себе. Таковы были нормы дружбы между нами. Похоже, Гоша Кретов не скрывает от дочери своих дум юности.

Я вернулся в палату с досадой на самого себя: предстал перед молодым врачом жалким трусом. Но кому хочется остаться слепым? Я таких не знаю. Самоподготовка к операции вызвала много дум о себе, о жизни. И память унесла меня в сибирскую тайгу, где я родился и вырос, унесла в зону тревожного счастья.