Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey

Однако в другом отношении Брейдель является ортодоксальным марксоидом - риторика, которую он, по общему признанию, разделяет с большинством экономистов и историков. Он считает, что ключом к инновациям является накопление таких преимуществ. То, что писатель и историк экономики Герберт Фейс, говоря о Британии конца XIX в., назвал "свободной финансовой силой", по мнению Брейделя, было готово на Западе около 1800 г. переключить свое внимание в стиле Маха на мануфактуру, когда именно эта деятельность, а не торговля пряностями и фарфором на дальние расстояния, стала приносить сверхнормативные доходы - когда "промышленность стала [сверхнормативным] сектором, производящим доходы "15 ."Промышленность стала [сверхнормативным] сектором, приносящим прибыль", - утверждал он в итоге, подобно тому, как мафиози перешли от бутлегерства к азартным играм и торговле рекреационными наркотиками.

Мы уже видели, что "первоначальное накопление" в том, как Брейдель оценивает рождение модерна, не приносит пользы. Но и вторая половина - акцент на накоплении, даже если оно не "первоначальное", - тоже бесполезна. Прибавочная стоимость, накопленная господином Денежным Мешком, по словам Маркса, - это не то, что движет современными инновациями. Такой прок - всего лишь заманчивая надежда. Процветание происходит в основном от производительности, т.е. от новых идей, творческого разрушения, а не от монополии, как настаивают левые и правые пессимисты. Пол Свизи, Пол Баран, Дж. К. Гэлбрейт, Стивен Марглин, Уильям Лазо-ник, Бернард Элбаум, Эдвард Лоренц, Джон Коэн, Роберт Аллен и другие левые ученые-экономисты - удивительная группа, представляющая научный вызов, в значительной степени игнорируемый самуэльсоновско-фридмановской ортодоксией современной экономики, - уже давно утверждают, что инновации определяются борьбой за трофеи (говоря иначе, за "монополию"), во благо [скажем, Гэлбрейт и Лазоник] или во зло [скажем, Баран и Свэзи]). Это не так - хотя, как обычно, экономика и политика определяют детали, если не течение.

Левоинституционалистский аргумент был предвосхищен Марксом в 1846 году: "С 1825 г. изобретение и применение машин явилось исключительно результатом войны между хозяевами и рабочими".16 Левые могут утверждать, что та или иная смена техники - фабрики (Марглин), прядение на мулах (Лазоник) или огораживание (Аллен) - была частично мотивирована долей добычи, а не эффективностью.17 Лазоник резюмировал программу в своей изящной президентской речи на конференции по истории бизнеса в 1991 г.: "К лучшему или к худшему, но именно стратегии людей, вступающих в социальные отношения в попытках контролировать свою жизнь, сформировали рынки труда, капитала и товаров, которые стали характерны для современного индустриального мира".18 Идея состоит в том, что шоу управлялось не невидимыми руками, а видимыми организациями - союзами, корпорациями, заговорами, политикой. Более широкая литература марксистской истории, как, например, работы по средневековой и ранней современной Европе Роберта Бреннера, Родни Хилтона или Иммануила Валлерстайна, может быть суммирована как "теория заговора".

Левые (а также шумпетерианские и институционалистские) критики самуэльсоновской экономики часто приводят убедительные доводы. В одном из примеров такого рода, в котором я тоже немного разбираюсь, а именно в английских анклавах, левый Роберт Аллен в 1992 г. согласился со мной, что конфликт по поводу доли добычи, причитающейся тому или иному субъекту (особенно такому влиятельному, как лорд и церковь), имеет большое значение и что рост производительности в любом случае был небольшим (я проделал научную работу, чтобы прийти к этому выводу в 1970-х годах, когда я еще был вполне ортодоксальным экономистом-самуэльсонистом/фридманистом). Действительно, тема, поднятая Лазоником в книге 1991 г., близка к моей: как элегантно резюмировал экономист Ричард Ланглуа, "если "рынок" действительно является тем, чем его считает неоклассическая экономика, и если неоклассическая модель - это просто адаптация, а не инновация, тогда "рынок" является и может быть только адаптивным и никогда инновационным". В этом силлогизме и заключается суть аргументации Лазоника: это миф, что "рынок" может обеспечить экономический рост и промышленную конкурентоспособность". За исключением фразы "промышленная конкурентоспособность", аргументация Лазоника - это и мой аргумент. Простое распределение не может привести к величайшему сюрпризу в истории экономики. Мы с Ланглуа расходимся с Лазоником только в том, что подчеркиваем, что реальные рынки на самом деле являются местами инноваций в той же мере, что и адаптации.

И все же раздел добычи от повышения эффективности - одна из версий организационной борьбы, которую подчеркивали экономисты левого толка от Маркса до Гэлбрейта, - не был в основном тем, что создало современный мир. Борьба профсоюзов за повышение зарплаты и улучшение условий труда вдохновила много хороших песен и много хороших людей. Ясно, говорят песни, что надо идти и вступать в профсоюз; надо бороться за Гарри Бриджеса и создавать CIO; надо быть профсоюзной служанкой, когда она боролась за повышение зарплаты. "Она показывала свою карточку / Национальной гвардии, / И вот что она говорила: / "О, вы не можете меня напугать: / Я держусь за профсоюз". "Но борьба за увеличение доли пирога для членов профсоюза оставляет за бортом не членов профсоюза, которые всегда составляли большой процент рабочей силы в США. Если размер пирога практически неизменен - а это базовое предположение классической экономики и профсоюзной логики, - то повышение оплаты труда работников автотранспорта предполагает снижение оплаты труда автомехаников, а это не повод для песен Вуди Гатри и учебников истории прогрессивных историков. Экономист Г. Грегг Льюис кропотливо подсчитал влияние профсоюзов в 1967-1979 гг. на заработную плату их членов по сравнению с аналогичными показателями нечленов профсоюзов и пришел к выводу, что в качестве верхней границы оно оказалось весьма незначительным: около 14%.22 Мой дядя, который сам был профсоюзным электриком в Мичигане, с удовольствием, по его словам, платил профсоюзную зарплату своим работникам, поскольку перекладывал эти расходы на компании, больницы и школьные здания, которые он подключал. Хорошо. Но кто за это платит? Другие работники. Больше некому платить. Как говорил Пого, "Мы встретили врага, и он - это мы".

И если бы, как это, наоборот, происходило, пирог на самом деле разрастался, то изменение размера куска, достающегося рабочим в целом (если не принимать во внимание, что на самом деле он достался бы только меньшинству членов профсоюза), в любом случае сыграло бы незначительную роль в улучшении положения даже этих рабочих. Рабочие в США и других странах стали жить радикально лучше и в 1800 году, и в 1900 году, и даже в 1970 году благодаря буржуазному курсу, а не потому, что они пошли и вступили в профсоюз. Откуда я знаю? Ответ: люди, не состоящие в профсоюзе,