Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вопреки мнению большинства образованных людей, Европа и, конечно, Англия с древнейших времен были основательно "монетизированы" и ничем не напоминали "натуральное" или "бартерное" хозяйство. Иначе было бы трудно объяснить, например, ранние свидетельства: английский данегельт 991 г., оцененный в серебре и выплаченный викингам, или клады драгоценных металлов, найденные в Англии на всех хронологических уровнях, начиная с доримской эпохи, или повсеместное использование денежных мер в самых ранних записях, таких как Domesday Book 1086 года. Эти факты известны давно, а в последнее время их значение стало еще более ясным. Как писал в 2001 году ведущий исследователь торговли в "темные века" (т.е. до XI века), "историки экономики все больше склоняются к мнению, что передовые регионы франкской экономики [т.е. экономики Карла Великого и его сына Людовика Благочестивого, управлявших всей Францией, большей частью Германии и севером Италии в 771-840 годах] были более монетизированы, чем почти все мечтали три десятилетия назад".
Действительно, коммерция расширялась. Спор здесь идет с распространенным мнением, что "коммерциализация" - это некая сила, не зависящая от сделок отдельных людей. Так, например, блестящий историк Китая Питер Пердью говорит о "монетизации" и "коммерциализации" экономики эпохи Мин, а затем Цин. Однако такое расширение означает, что все больше сделки заключались. Стремление к заключению сделок не изменилось, как, несомненно, сказал бы Пердью в связи с переизбранием: он согласился бы с Максом Вебером (и со мной), что жадность к сделкам универсальна. Как говорил Вебер, напомним: "Импульс к приобретению, стремление к выгоде, к деньгам, к возможно большему количеству денег... был присущ всем сортам и состояниям людей во все времена и во всех странах земли, где бы ни была предоставлена объективная возможность для этого". Что изменилось, так это простота заключения сделок - и, как я уже сказал, это обычно второстепенный фактор. Изменились "трансакционные издержки", по выражению великого экономиста Рональда Коуза (1910-), то есть издержки, связанные с тем, чтобы собраться вместе для заключения сделки, - транспортные издержки, издержки, связанные с грабителями на шоссе или на рынке, издержки доверия, издержки страхования, издержки использования кредита, издержки получения монет и купюр, издержки переговоров, издержки табу, издержки насмешек над буржуазией. Все это удорожает сделки, и многие из них поддаются непосредственному измерению. Когда такие издержки снижаются, происходит "коммерциализация". Что экономист и историк экономики Дуглас Норт сделал правильно (среди многого, что он сделал неправильно), так это то, что мы должны сосредоточиться на истории транзакционных издержек - о которых существует множество документов - и перестать верить, что существует нечто отдельно измеряемое "распространение", чтобы сделать людей и их налоговые правительства богатыми, называемое "коммерциализацией" или "монетизацией" (ни то, ни другое, кстати, не является техническими терминами в экономике, хотя и звучит так, как будто это они). Вот что не устраивает большинство историков в этом вопросе.
С другой стороны, у экономистов есть своя путаница в понимании "коммерциализации". Экономисты хотят, чтобы современный мир возник в результате расширения того, что они понимают, а именно коммерции. Современные теоретики роста, в частности, увлечены эндогенными теориями, в которых рост ведет к росту. Вуаля! Не нужно ни риторики, ни истории, в которой большинство экономистов преуспели в своем невежестве. Эконо-мист Эллин Янг, вдохновивший современную теорию роста, писал в 1928 году, что опасно отводить какому-либо одному фактору ведущую роль в той продолжающейся экономической революции, которая так далеко увела современный мир от мира, существовавшего несколько сотен лет назад. Но есть ли еще какой-либо фактор, претендующий на эту роль в большей степени, чем постоянный поиск рынков? Ни одна другая гипотеза так хорошо не объединяет экономическую историю и экономическую теорию. Промышленная революция XVIII века стала рассматриваться не как катаклизм, вызванный некими вдохновенными усовершенствованиями в промышленной технике, а как ряд изменений, упорядоченно связанных с предшествующими изменениями в организации производства и расширением рынков.
Вывод оказался преждевременным.
Недавний пример среди десятков таких обнадеживающих аргументов - умная работа Клауса Десмета и Стивена Паренте "Эволюция рынков и революция в промышленности: Количественная модель развития Англии, 1300-2000 гг.". Они пишут:
В данной работе доказывается, что для перехода экономики от мальтузианской стагнации к современному росту необходимо, чтобы рынки достигли критического размера, а конкуренция - критического уровня интенсивности. Позволяя экономике производить большее разнообразие товаров [см. de Vries 2008b], более крупный рынок делает товары более взаимозаменяемыми, повышая ценовую эластичность спроса и снижая наценки. В этом случае фирмы должны стать крупнее, чтобы выйти на безубыточность, что облегчает амортизацию постоянных затрат на инновации. Мы демонстрируем нашу теорию в динамической модели общего равновесия, калиброванной под долгосрочное развитие Англии, и исследуем, как различные факторы влияют на время взлета.
Интересно, хотя и зависит от предполагаемой связи между размером отраслей и размером предприятий, которая мне, во всяком случае, как экономисту чикагской школы, кажется сомнительной (хотя как один из последних студентов Эдварда Чемберлена в Гарварде я понимаю, что они имеют в виду). Это предположение опровергается большинством фактов.
И еще одна из многих проблем с аргументом "рынки достигают критического размера" заключается в том, что
