«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности - Валерий Георгиевич Виноградский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Укатали сивку крутые горки». Если мысленно удалить из этой русской пословицы привкус безнадежности и погасшего азарта, но при этом оставить нетронутым указание на прожитое в праведных трудах время, сохранить запрятанный в ее семантической глубине намек на продуктивную биографию терпеливой «сивки», то такая народная диагностика будет вполне применима к обновленной с годами «дискурсивной машине» Любови Курановской. Сообщив в начале нашего второго разговора, что она стала «старше и злее», рассказчица тут же освободительно и чуть ли не счастливо смеется. Этим чудесным жестом она стряхивает с себя заведомую угрюмость такой трезвой самооценки. И мы мгновенно понимаем, что Люба вошла в пору окончательной человеческой зрелости. Это ответственное состояние, кроме прочих его воплощений, непременно материализуется и в языке. Оно выходит наружу – в словаре, в интонации, в дискурсе житейской искушенности. Оно регулярно вспыхивает в моментах взвешивающей аналитики. Эта обновленная речевая походка будет отчетливо опознаваться во всем дальнейшем повествовании. И внимательный читатель, конечно, сам заметит, насколько Любовь Курановская переменилась. Он увидит, в какой мере ее нынешние дискурсивные движения соразмерны с прежней, десятилетней давности, речевой архитектурой. Он поймет, в каком бытийном направлении движется эта бывалая, достаточно утомленная, много повидавшая на веку станичная «сивка», укатанная, слава богу, не до бесчувствия, а напротив, раз за разом обнаруживающая в себе неведомые ранее, бодрые черты. Нынешняя речевая манера Любы говорит сама за себя. И мне остается лишь обратить внимание, перенацелив дискурсивный аналитический инструмент в зоны особых сгущений нарративного пространства. Их две. Первая: «Я стала гораздо больше. заниматься домашним хозяйством – грядкой, живностью. А раньше, десять лет назад, все было наоборот. Ведь тогда для меня именно работа была главным, а дом – как-нибудь, во вторую очередь, между делом». Почему так? Что это? Вероятнее всего, это некий, со временем все более укрепляющийся, дискурс социального одиночества, в какое постепенно погружается всякий, набирающий возраст, человек. И накануне своего пятидесятилетия Люба Курановская с настроением житейской умудренности выстраивает систему непростых, но все-таки заметно успокоенных, вполне «устаканенных» отношений – как со взрослыми детьми, так и со своим сожителем Владимиром. Он «какой-то непонимающий, душевно глухой. Мне с ним тяжеловато. Он не понимает, что такое душевные чувства, что такое жалость. Притирались мы с ним долго. Года два. Но я ему как-то так подчинилась – и все. И пошло нормальное житье…». Здесь мы можем видеть тот же самый, но слегка преформированный, по-новому предметно обставленный дискурс все превозмогающего вытерпливания, который всегда был присущ как крестьянскому сословию в целом, так и его отдельным персонажам. Читая повести «отцов» – Ивана Цаплина, Любови Шишкиной, Ирины Ситкиной, мы отчетливо слышали эту дискурсивную интонацию. Теперь мы видим, в какой вариации она унаследована «детьми». Вторая. Продолжают прибавляться примеры неформальных хозяйственно-экономических инициатив Любы: «Недавно так получилось, что я шесть соток соседских прихватила, не в аренду, а так, по-соседски…». И весь последующий ее рассказ наглядно воплощает одну из родовых черт неформальной экономики – ее способность непрерывного, чуть ли «хищного», азартно-втягивающего отслеживания любых производственных возможностей. В масштабах деревни последние, как правило, микроскопичны. Но они вполне животворны. Они приурочены к тем бытийным уголкам, зазорам, нишам, где тотчас налаживаются и расцветают ближайшие, интимные, личностно окрашенные контакты – и с природой, и с локальным социумом. И далеко не случайна здесь дискурсивная интонация рассказчицы – уверенная, распорядительная, полная хозяйского достоинства: «…все, что на нем вырастет, – все это мое. И соседям я не плачу ни копейки».
– Вот еще что – круг знакомств моих сильно изменился с тех пор, как я с вами рассталась. Это, скорее всего, в связи с тем, что у меня появился новый друг. А он появился, когда Лена заканчивала 7-й класс, в 2005 году. И вот как получается с этим самым кругом общения? Вот у меня подружка была. Заходила ко мне постоянно, запросто – посидеть, поболтать. А когда у меня друг появился, я стала вечно занятой. И вот она приходит снова: «Здравствуй, Алка!» – «Здравствуй! Чего тебе?» Я так отвечаю, потому что постоянно занята. Я работаю по дому, потому что друг мне строго наказал работать по дому. Он и сам много работает, и меня заставляет. Велит мне быть вечно занятой. Дает задания, контролирует. «А это сделать ты почему не успела?!» Он вроде и не требует полного отчета, но все мои недоработки мигом замечает. Как-то забежал, смотрит – в огороде не срезаны цветы. Цветы перестаивают. И он сразу мне пеняет: «Люба, ты что – пять минут для цветов не нашла?» Он не нудит – ты, мол, должна, ты обязана. Но давление постоянное я ощущаю. Он меня рассматривает как мужчину. А я ему сто раз говорила – я женщина. У меня разная работа. Мне нужно и постирать, и помыть, и сготовить, и закатать, и убраться в доме, и на грядке пошустрить. Сейчас я стала больше именно дома стараюся быть, все время домом заниматься. И как-то само собой подружка моя отклеилась. И я ушла в свои заботы, в свою жизнь. Она это, конечно, почуяла. Говорит: «Эх, Любка, ты разбогатела и зазналась!..» Да, я стала жить получше. Но я работаю! Я пашу буквально как лошадь, чтобы жить так, как я живу сегодня. А она живет по-старому, как раньше. И даже хуже. Конечно, она и одевается и обувается. Но и все! Живет она плоховато. У нее хатенка маленькая, трое деток. Муж какой-то линялый. Живет, в общем. Раньше, когда друга у меня еще не было, она ко мне часто наведывалась. Говорит: «Люба, у меня томатная паста кончилась, у меня закаток нет, у меня варенья нэмае уж…» И я всегда с ней делилася. И по тем временам это было вполне нормально, мы с ней вместе работали, в санатории. Одна судьба была у нас. А потом получилось так, что я стала работать как лошадь под его влиянием и взглядом. И она чувствует, что у меня все в порядке. И опять приходит ко мне: «Дай!» И я давала. А потом как-то надоело мне ей давать. Как-то напрягло меня это все. И я перестала давать. И дело не в том, что мне стало жалко. Нет. Тут вот в чем дело. Она видит, как
