«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности - Валерий Георгиевич Виноградский

я работаю. И она слышит, как я постоянно говорю о том, как мне приходится вкалывать и пахать. А она так не может делать, ей это не по плечу. Ей завидно, это ее скребет. И она, понятное дело, язвит: «Ну вот, вечно ты со своей работой! Одна работа у тебя на уме…» И она все время этими разговорами, этими язвами меня поддергивала. И я так понимаю, что она просто завидовала моей энергии. Тому, как я кручусь, и при этом не унываю, и не стонаю. Она всегда так, с сердцем, мне бросала в лицо: «А, трудоголик ты, Алка!» С досадой, со злом каким-то. А я думаю: «Вот, ты меня поддергиваешь, а сама ко мне ходишь и постоянно просишь». И мне однажды стало жалко своего труда и своих постоянных забот. Я, начиная с ранней весны, все лето до осени пашу. И даже зимой почти не отдыхаю. А она постоянно гуляет, в «Мечту» ходит, развлекается, сидит, бухает. А потом оказывается, что я – нехороший человек. А она нормальная. И я рассерчала и перестала ей давать. И все! Я сейчас работаю уборщицей-техничкой в приволянской школе. Уже три года. А до этого я работала в санатории – ты помнишь. Но меня оттуда просто выдавили, выжили. Очень сильно на меня ополчилась нынешняя директриса санатория, Морозова. Она раньше кассиром в колхозе работала. Видите, даже и без медицинского образования можно в санатории работать, если у тебя есть власть и собственность. Когда колхоз наш разделился на акции, у нее, у Морозовой оказалось 20 000 акций. И все эти люди стали свои акции выгодно пристраивать – кто землю в бригаде себе оттяпал, кто кусок мельницы, кто еще что-то. А ей санаторий достался. Так что у нас после раздела колхоза люди, у которых много акций оказалось, стали хозяевами бригад, земли и другого имущества.

Здесь очень заметно, как оснащается дополнительными аргументами процесс перемещения Любы в иное, поменявшее прежние масштабы и координаты, социальное пространство. Оно постепенно сужается. «Круг знакомств моих сильно изменился с тех пор, как я с вами рассталась…». Торопливо, чуть ли не автоматически она объясняет такую перемену: «Это, скорее всего, в связи с тем, что у меня появился новый друг…» Однако последующий монолог меняет эту несколько скороспелую оценку. Происходит это вполне по Людвигу Витгенштейну – как словесное «составление мира». Точнее – его «пересоставление». Оттолкнувшись от ситуации, когда ее сожитель Володя настойчиво «велит мне быть вечно занятой», когда он постоянно «дает задания, контролирует», рассказчица продолжает (уже без оглядки на Володю) развертывать и уточнять уже знакомый нам дискурс независимости и персонализации, нарастающей самоизолированности. Здесь перед нами ни что иное как языковые «подпорки» свершающегося отгораживания. Линия ее жизни раз за разом «отстегивается» от текущих практик и даже полных судеб других людей – подруг, соседей, знакомых. Любу заметно острее, чем даже в былые годы, начинают заботить параметры индивидуальной дислокации в пространстве станичного социума. Сравнивая себя с подружкой, она говорит: «Да, я стала жить получше. Но я работаю! Я пашу буквально как лошадь, чтобы жить так, как я живу сегодня. А она живет по-старому, как раньше. И даже хуже…» В контексте доверчивого, часто трепетно-доброжелательного по общему тону нарратива Любы такое заявление звучит неожиданно резко, вызывающе, жестко. Перед нами не что иное, как квант той экзистенциальной «злости», в пространство которой она все-таки, хотя может быть и неохотно, с оговорками, вошла. С позиций дискурсивной интерпретации крестьянских миров интерес представляет стремительно сооруженное Любой, вполне развернутое оправдание факта ее осознанного пребывания в этой отдельной жизненной зоне. Начав с констатации былой гемайншафтности («одна судьба была у нас…»), рассказчица чуть ли не полную страницу уделяет обоснованию своей персональной выделенности и социально-экономической закрытости. Краткий решительный зачин («Тут вот в чем дело…») и последующий динамичный рассказ – это очень редкий для дискурсов крестьянской повседневности пример толкового, развернутого анализа и рассудительного увязывания резонов перемены базовых социальных ориентаций сельских жителей. «Гезелльшафт», как правило, тихонько дремлющий в нынешних крестьянских мирах, демонстрирует здесь в открытую свои типологические контуры. Не будет преувеличением сказать, что этот рассказ жительницы степной кубанской станицы вполне конгруэнтен дискурсам язвительного «перемывания костей» в каком-нибудь городском учреждении – конструкторском бюро, чиновничьей конторе, театре, научном институте. Такое совпадение дискурсивных интонаций, настроений и схем невероятно, но это так. Стоит только поскоблить некий стилистический глянец, как тут же густо пахнет органикой скандального дискурсивного нутра. Видимо, прав был Джозеф Редьярд Киплинг: «Знатная леди и Джуди О'Грэди во всем остальном равны». Да, они равны, причем глубинно, основательно. Ведь дискурс (в данном случае дискурс осуждающей язвительности) и то, что подразумевается под «всем остальным», – принципиально однородны в силу своей изначальной органичности. Ведь и то и другое – в природе вещей. И, как уже было сказано, дискурсы в своей сути – не столько спекулятивные лингвистические упражнения ума, сколько реальные языковые поступания, персональные речевые походки, образующие (в ходе их усреднения и типологизации) библиотеку человеческих «речевых аллюров».

– Конечно, мой круг общения сузился, меньше стал. Я сейчас дружу с женщинами, смысл жизни которых в том, чтобы заработать. Не имеет значения, лучше или хуже меня они живут. Сам смысл их жизни заключается в том, что они работают, что-то делают, постоянно заняты. Они заняты, чтобы хоть как-то выжить в этой жизни. Я понимаю, что я чуть богаче живу, чем многие из них. У меня два земельных пая. Один мой, а другой от мужа Ивана по наследству достался. Это почти десять га земли. Я с земли получаю три тонны зерна, сорок литров масла и два мешка сахара. Паи мои – в третьей бригаде, у Семейкина. Они мне сами из бригады мою натуральную долю за пай привозят. Но я и сама добываю натуру. Я, как и раньше, на полях колхозных семечку бью. Захожу в подсолнечник с мешками – и вот уже литров на пятнадцать-двадцать масла семечек набила. И у меня получается, что продовольствие имеется. И я часто девчонкам своим, которые со мной в смене работают, продукты даю. Либо маслом угощу, либо сахару на общий стол поставлю. Ведь у них нет стольких паев, как у меня. Я им это дарю, конечно. Ну что они там на полпая получают? Полмешка сахара и десять литров масла. И я понимаю девчонок: как они ни рвутся, как они ни тянутся, концы с концами им сводить тяжело. Денег нет, чтобы бутылку масла купить. А я налила,