«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности - Валерий Георгиевич Виноградский

у меня на самом деле вообще денег нет. И когда я Петровне говорю: «Петровна, одолжите денег…», а она спрашивает: «Что, у тебя совсем денег нет?», и я отвечаю «Нет», – она мне деньги дает. Но при этом я совсем не переживаю, что у меня нет денег. Ну и что?! Зато у меня хорошее настроение. У меня все ладится с детьми. А я всегда при этом так думаю: «Ну и что, что денег нет! Сейчас приду, напеку пышек, кушать приготовлю». Если хорошее настроение и ты не нервничаешь – выход из ситуации находится сам собой. Не надо думать, как с этого положения выбраться. То есть когда у меня хорошее настроение, когда у меня нервная система в порядке, когда я не перегружена и не больна, мысли сами собой приходят в порядок. Господи, для меня не проблема напечь пышек, и мы их сегодня поедим. Для меня это так: ну и что? Я возьму и пышек напеку! Я с деньгами легко расстаюсь. Если я спланировала покупки, я легко с деньгами расстаюсь. Единственно, когда я с деньгами тяжело расстаюсь, то это тогда, когда я покупаю сладости например. Или покупаю то, без чего бы я могла обойтись. Знаешь, в порыве каком-то выходишь на рынок, в порыве покупаешь, а потом идешь и себя грызешь. «Я бы могла эти деньги вот туда вот вложить, а я их растратила!..» А потом проходит время, и я думаю: «Вот я какая умница, что я это купила! Эта вещь взяла да пригодилась в жизни…» И я вообще никогда не жалею деньги тогда, когда я их вкладываю в то, что приносит пользу. Почему я не вкладываю деньги в питание? Потому что я не вижу пользы и не вижу результата. То есть деньги были, а мы их проели и все. В то время как я могла бы их вложить в какие-нибудь вещи. И мы могли бы пропитаться, не тратя таких денег. Мы бы ели чуть скромнее, чуть подтянутее. И мы могли бы продержаться. А когда я покупаю какую-нибудь вещь, для дома. Я тебе говорила – если бы я знала, что будет такая нехорошая ситуация с зерном и что его нужно выкупать по высокой цене, я бы тогда краску не покупала. Я бы отложила эти деньги. А с другой стороны, я думаю, – я все равно найду деньги на зерно. Я займу, я залезу в долги, но на зерно деньги я найду. А ради краски я в долги не полезу. И ничего не возьму. А теперь краска у меня есть. Зерно я выкуплю, хоть и в долги залезу, но мне от людей не будет стыдно, что у меня забор не крашеный.

Один из смысловых центров этого фрагмента записи – разговор о феномене расточительности. В программе интервью он не планировался, и я точно не помню, как именно и почему он затеялся. Ведь подобного рода «мировоззренческая» проблематика, появись она в нашем разговоре, заставила бы перекроить его простую живописность. Но, вероятно, Люба в ходе рассказа самовольно задумалась о практиках потребительского поведения ее знакомых и, соответственно, своих собственных. И я поддержал эту инициативу – меня увлек не только фактологический состав изложения, но и его дискурсивная настроенность. Здесь, в поколении «детей» в очередной раз появляется сигнал рассуждающего, рефлексивного сознания. Любовь Ивановна спрашивает себя: «Что это – расточительность?.. Ну, как тебе это объяснить?..» И сначала пытается соорудить нечто вроде теоретической концепции феномена расточительности. «Расточительность не зависит от того, как ты живешь в материальном смысле. Это зависит от человека. От характера человека. Расточительность не зависит от бедности или богатства, а зависит от того, куда ты влаживаешь деньги». Казалось бы, ничего необычного, общее место. Но вот этот непроизвольно вставленный в начатое рассуждение, старинный, определенный еще Владимиром Далем, глагол «влаживать» тотчас переводит повествование в иной, чем это показалось сначала, дискурсивный регистр. Всмотритесь: рассказчица, высказав несколько тривиальностей, не уточняет их, то есть не переходит к операциям со словами, а непосредственно занимается работой с вещами мира. Одна из многих вещей, представляющих жизненный мир станицы, – слесарь Степан. Люба подробно воспроизводит порядок существования этого человека и тут же, буквально по пунктам, демонстрирует его «непорядливость», бестолковость, бесхозяйственность. И здесь перед нами не столько осуждающая инвектива в адрес недотепы Степана, сколько инвентаризация его типовых жизненных практик. По сути, это то же самое показывание объектов наличного бытия, та же самая «бегущая строка» повседневных жизненных очевидностей, которые в решающей степени свойственны дискурсивным походкам крестьянских «отцов». Но во второй половине этого фрагмента можно услышать уже не совсем типичную и для дискурса крестьянских «детей» интонацию. Произнеся слова: «Я тоже иногда бываю расточительна…», Люба увлекается чем-то вроде фактологического обоснования этой простодушной констатации. И постепенно в ее речи начинает собираться в некую определенность, обретать устойчивые формы дискурс житейской философии, предстающий здесь в его рефлексивной полноценности. Вот начало: «Я почему люблю работать на грядке? Я работаю и строю себе разные мысли. мысли мои тоже приходят в порядок. меня грядка спасает и в этом, мыслительном, плане». Таких дискурсивных ходов невозможно было спрогнозировать в начале нашей беседы, но Люба както очень естественно проделала их. В этом проявляют себя не одни только личностные, культурно-психологические характеристики рассказчицы, но и общая трансформация дискурсивного пейзажа постколхозной крестьянской повседневности.

* * *

Мишель Фуко в упомянутой выше лекции говорил: «Дискурсы должно рассматривать как прерывные практики, которые перекрещиваются, иногда соседствуют друг с другом, но также и игнорируют или исключают друг друга…» Представляется, что крестьянские дискурсы, взятые на разных исторических горизонтах, тяготеют скорее именно к «перекрещиванию» и «соседству», нежели к «исключению». Если что-то и исключается, то это система внешних обстоятельств. В то же время «анонимные исторические правила» строения дискурса остаются незыблемыми. В самом деле, первое, что приходит в голову в процессе чтения этого монолога Любови Курановской, – я уже слышал нечто подобное. Я уже улавливал похожие интонации, видел аналогичные синтаксические конструкции, ощущал сходный с этим темпоритм словесной ткани. В сущности, нарратив Любы – это не что иное, как событийно-исторически перевоплощенный, вложенный в уста молодой кубанской хозяйки, лексико-семантически модернизированный и стилистически выправленный дискурс уже знакомой нам усть-медведицкой казачки Ирины Кирилловны Ситкиной. Нарратив содержательно, разумеется, не совпадающий, но дискурсивно как-то удивительно сродственный. В самом деле, Любовь Курановская на наших глазах, систематически, обстоятельно и старательно выкладывает мозаичное панно своих социальных действий, аккуратно выстраивает словесную картину своей повседневной, безостановочной, гнетущей (но иногда приятной, приемлемой)