Свет в окне - Елена Катишонок

Настя вытащила журнал, открыла, но поезд начал тормозить.

Можайск.

Дверь купе лихо отъехала, впустив огромный чемодан и супружескую пару.

Муж и жена были похожи друг на друга: плотные, круглоголовые, с громкими голосами. Не прошло и получаса, как они заняли почти все пространство, свободное от Насти и ее незначительного багажа. Если бы она предусмотрительно не положила на сиденье журнал, заняли бы и этот кусочек. Женщина достала из сумки маникюрный набор и разложила на столике миниатюрные пыточные орудия. Остро запахло ацетоном.

Пальцы у нее были пухлые, с глубоко врезавшимися кольцами.

Знакомиться не хотелось; попутчики тоже не проявили инициативы. Чтобы не наблюдать за маникюрной процедурой, Настя повесила на плечо сумку, взяла несессер (Лизин подарок) и вышла.

Попутчики сначала будут колготиться над вещами, потом настанет священный час еды, чаепитие и отход ко сну. Если послоняться часок, есть шанс застать обоих разнеженно спящими; в крайнем случае, можно будет отгородиться журналом или занять верхнюю полку, только спасибо скажут.

Она медленно пошла из одного вагона в другой, стараясь шагами попасть в такт стучащим колесам. Идти приходилось быстрее, стало почти весело. В конце концов, черт с ними, с попутчиками. Впереди был отпуск. Ансельм обещал, что они поедут в Лейпциг, а Настя хотела купить себе вельветовый пиджак в мелкий рубчик, как у Лизы. Еще хотелось новую сумку, только из настоящей кожи, потому что…

Размечтавшись, она резко остановилась – и вовремя, но все равно столкнулась с человеком, выходившим из тамбура.

Сумка и несессер упали на пол, она наклонилась, и мужчина наклонился одновременно с нею, подбирая выскользнувшие вещи. Настя почувствовала запах дорогого одеколона. Выпрямившись, человек оказался пожилым коренастым мужчиной с седым бобриком волос над высоким лбом и серыми, глубоко сидящими глазами. Он виновато улыбнулся, и голос тоже звучал виновато:

– Простите, пожалуйста! Вот ведь задумался…

Ничего страшного не случилось: собрала раскатившиеся вещицы, проверила – вроде все на месте. Вскинула на плечо сумку и хотела было пройти, как он предложил:

– Давайте я вас провожу. Ведь вы в вагон-ресторан идете?

Вагон-ресторан, с умывальными причиндалами? А почему бы и нет, вдруг подумала Настя, в отпуске я или не в отпуске? Какие-то мысли, если они и были, тоже, казалось, стараются попасть в такт постукиванию колес, потому что думалось уже на ходу. Неожиданный спутник уверенно и легко придерживал ее за локоть, открывал дверь тамбура с неизменным: «Виноват», и это очень подходило к ненавязчивому горьковатому запаху его одеколона.

Вагон-ресторан, вопреки Настиному опасению, только начинал заполняться.

– Прошу, – мужчина пропустил ее к окну, сам сел напротив.

Пока Настя соображала, стоит ли задерживаться здесь, одновременно посматривая на свое отражение в стекле, человек протянул руку:

– Давайте знакомиться: Баев, Степан Васильевич.

Быстро подошла официантка и приветливо кивнула Баеву. Скосив глаза на окно, Настя поправила волосы и спросила, часто ли он ездит этим поездом.

Да, просто сказал он. Приходится ездить часто: работа.

Продолжения, однако же, не последовало. На ее вопрос о работе легонько покачал головой: «Это скучно рассказывать, особенно даме», – и действительно не рассказал.

Зато оказался на редкость внимательным слушателем, словно Настины экскурсоводческие рассказы ему были чрезвычайно интересны. Вопросы задавал ненавязчиво, деликатно. Когда принесли котлеты по-киевски, произнес с притворной серьезностью:

– Теперь я, как Шахерезада, должен прекратить дозволенные речи. – И неожиданно добавил: – Вы, наверное, частенько готовите для мужа что-то вкусное, признайтесь?

«Признаваться» было не в чем. Побалуешь, пронеслась горькая мысль, если в очереди отстоишь и купишь что-то соблазнительное – например, твердый кусок рыбы, замороженной до полной неразборчивости вида и возраста. Или ломоть сырой печени, был такой случай, когда она шла домой пешком, боясь сесть в троллейбус, и чувствовала себя, как убийца, потому что пакет был в кровавых пятнах, из него капало.

Говорить ничего не пришлось.

Отламывая маленькие кусочки хлеба, он сказал, что его жена перестала готовить из-за болезни. Серьезная, да; предстоит операция.

Под стук разогнавшихся колес Настя медленно орудовала вилкой и ножом, чтобы не было слышно бряканья о тарелку, словно больная жена Степана Васильевича находилась совсем рядом.

Потом она часто задавала себе вопрос, знал ли в тот вечер Степан Васильевич, что не кому иному, как будущей своей второй жене говорил о первой? Нет, едва ли; да и сказал только о болезни, но, судя по тому, что после этого замолчал и смотрел в тарелку, стало ясно, что на благополучный исход надежды нет.

Пока ждали десерт, Настя незаметно рассматривала его руки, широкие сильные кисти с плоскими квадратными ногтями, и переводила время от времени взгляд на лицо. Они обменивались короткими фразами – легкими, ни к чему не обязывающими, так что диалог выходил непринужденным, вроде дачной игры в бадминтон, и реплики могли быть прерваны паузой, как случается, если волан падает в траву и один из игроков бежит его поднимать. Отпуск и работа, новые фильмы, дети растут так быстро (у Баева детей не было), свежие публикации (читать, к сожалению, он не успевал). Она чуть было не ляпнула: выйдете на пенсию – будете успевать, вот как моя свекровь. Сработал самоконтроль; помогло и то, что вид у Степана Васильевича был совсем не пенсионный. И при чем тут свекровь, разозлилась на себя Настя. Улыбнулась: «Не огорчайтесь: там почти нечего читать», – вспомнив, что в купе ее ждет «Иностранка».

– Очень советую: попробуйте «Наполеон», – предложил Степан Васильевич.

Нет уж, спасибо: «Наполеон» нужно есть только в домашних условиях и в одиночестве. Как ни осторожничай, вся вкусная штукатурка сыплется на стол, на колени, крем обязательно плюхнется на платье…

Когда официантка принесла счет, она потянулась к сумке, но Баев с улыбкой покачал головой и остановил ее руку.

Он проводил Настю до купе. В тамбурах, обходя куривших, слегка придерживал ее локоть; когда открывал дверь, негромко говорил: «Прошу».

– А вы в каком вагоне? – поинтересовалась Настя – не потому что было любопытно, а чтобы не молчать.

Оказалось, «СВ».

«Степан Васильевич», подумала она.

Настя никогда не была внутри спального вагона, но говорить об этом было ни к чему. Ничего, я тоже когда-нибудь поеду в спальном, назло вот таким, которые запросто ездят в нем на работу.

…Спустя полтора года спальный вагон стал явью, и как раз сейчас, в этом самом вагоне, Настя едет в ГДР.

А тогда, дойдя до своего купе, она протянула руку Степану Васильевичу, которую тот вместо рукопожатия поцеловал. Вынул блокнотик, написал что-то на листке, протянул Насте:

– Вот, на всякий случай, мой телефон в Берлине. А если вам случится в Лейпциге оказаться, непременно загляните на выставку, обещают много интересного. Да и вообще, мало ли что, заграница все-таки.

В Берлине?! В Лейпциге?..

– Спасибо; меня родные встречают, – ответила насколько сумела хладнокровно, однако листок спрятала в сумку.

В купе горела синеватая лампочка: не то любезность, не то забывчивость попутчиков. Оба спали.

Лежа в темноте, Настя вспоминала, кого ей напоминает новый знакомый. Руки всем женщинам целовал покойный свекор, у него это получалось естественно и вместе с тем галантно, и они сразу чувствовали себя настоящими дамами. А вот эти старомодные словечки: «позвольте», «прошу» и что-то еще… Присуха, вот кто так говорил, если переходил на русский. Ходили слухи, что доцент был замешан в какой-то темной истории. То ли у него нашли антисоветскую литературу, то ли он что-то передавал за границу. Чушь, конечно; бабьи сплетни. Тем не менее, что-то сомнительное действительно было, потому что из университета его выперли, о чем Насте сообщила бывшая однокурсница, некогда завалившая спецкурс по Голсуорси. «Выгнали поганой метлой», – с удовлетворением повторила она. Почему, за что, однокурсница не объяснила, но дала понять, что знает больше, чем говорит, и добавила глубокомысленно: «Важен результат».

Странно: кому он мешал, этот безобидный Присуха, до печенок преданный своим Форсайтам? В памяти у Насти остались усталые, не выспавшиеся глаза, пыльно-седоватая бородка, воротник сорочки с холостяцким номерком прачечной. Впрочем, сплетня то была или нет, уже не имеет значения. Научный руководитель, диплом, университет остались далеко позади – там же, где бывшие однокурсницы, которые пристроились кто куда: в школу, в библиотеку, а кто-то просто замуж – им диплом иняза нужен, как собаке пятая нога.

Когда поезд подходил к Берлину, начался дождь. Перрон вспух зонтиками – черными, цветными, клетчатыми. Ансельм появился один, без Лизы.