Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Вошла мать.

— Куришь? — спросила.

На доске побольше она несла краюху домашнего хлеба и тяжелую чугунную сковородку, от которой исходил запах яичницы с чертовски соблазнительным запахом жареного домашнего сала. Между пальцами она зажала узкое горлышко бутылки и рюмку на короткой ножке. Он, все еще смущенный, спросил, что она, не хочет, чтобы он курил? А она сказала ему, чтобы он налил себе. Он спросил, указывая на бутылку, не хочет ли она тоже. Мать удивленно посмотрела на него, придвинула к себе стул, осторожно села на краешек и стала смотреть в сторону, чтобы случайно не помешать ему во время еды. Она начала говорить не сразу, только когда заметила, что еда ему по душе. Яно, сказала она, гонит незаконно сливянку, не боится таможенников и жандармов, весь пошел в отца — и вздохнула: из-за этой самогонки он разбогател, но ей это не очень-то нравится. Она сделала паузу и вдруг вспомнила, как однажды у нее начал болеть желудок. Это была колика, она умирала, готова была на стену лезть, а отец и говорит, чтобы она взяла рюмку и спустилась в подвал к бочке, она что, разума лишилась, не знает, разве, как это в таком случае помогает? Она пошла, пойти-то пошла и рюмок не считала, но потом, господи! Ей хотелось только петь и петь. А отец? Так смеялся, что ходил, согнувшись, на руки падал, когда увидел ее сидящей верхом на бочке и поющей всякие песни. Она, мол, сидела на этой бочке, как смерть, которая опилась медом, чулки спущены… А потом начала реветь и причитать, ей показалось, что она превратилась в маленькую девочку. С тех пор, добавила мать, она больше никогда не превращалась в такую ярмарочную обезьяну. Рассказывая это, она даже не улыбнулась.

Он доел, вытер лицо, потное от блаженной усталости, и машинально потянулся за табаком. Она деловито начала спрашивать, сам ли он скручивает себе сигареты. Он кивнул головой утвердительно. Она следила за его пальцами и на мгновение забыла о строгом, серьезном выражении лица, глядела более приветливо, глаза у нее стали мягче. Из-за глаз, вечно порицающих, мало кто сразу осознавал, что у нее прекрасное лицо с правильными чертами.

Он заметил вскользь, сколько она с отцом натерпелась. Она вздрогнула, и он предпочел замолчать. Не задумываясь, она начала говорить, что отец ее не берег, она была молодая, дети маленькие, и все равно он бежал из дому. Деньги добывал, это да, богатство скопил, это тоже да, но был ужасный, бегал за чужими женщинами, только что не свел ее с ума. Она смотрела перед собой с выражением изумления и недоверия, как вообще смогла выдержать такое? Куда только его ни носило! Америка, Германия… Других стран она даже не могла и вспомнить. Мать вздохнула: и что от этого осталось?! Почти ничего. Вот она целыми днями сидит одна, голову ломает, все думает о том, договорятся ли друг с другом мертвые под землей и как хорошо было бы, если бы они договорились, она могла бы отцу, как сама называла своего мужа, спокойно сказать, что никогда она не нарушила ни одного его приказа, ничего, что он велел ей, не забыла, и все равно он столько раз ударил ее по лицу. Она сказала это просто так, уставилась на сына и прямо спросила его, что у него стряслось.

Он некоторое время мялся, но не очень долго, и рассказал ей все, даже то, что пришел за ней, чтобы иметь ее при себе: она должна защитить и воспитать его дочь и проучить его жену. Она начала кивать, мол, разве она не отговаривала его жениться на Эве. Да, вот как у него с ней все обернулось, и, скорее всего, оттого, что он отрекся от своей веры. Сказав это, мать энергично встала и сообщила ему, что сейчас он ляжет спать, а она сварит обед, и, когда придет Яно, отцовская хитрая голова, они все вместе посоветуются. После хорошего сна и он станет умнее. Она постелит в задней комнате, где никто ему не помешает. Штефан безропотно пошел за ней, лег и почти мгновенно заснул.

Его разбудил звук мотора. Перед воротами громыхал тяжелый мотоцикл. Кто-то пытался открыть ворота, наконец открыл левую створку, и мотоцикл въехал во двор. Звук его раздавался во всем доме, а больше всего на галерее. На улице был ранний вечер, сырость исчезла уже в полдень.

Он вскочил с кровати и поспешил к окну, догадываясь, что здесь появился шурин Бетка, брат жены. Во дворе стоял трофейный «цюндапп» с коляской и возле него высокий мужчина в сапогах, кожаном пальто и летном шлеме. Он не спеша выключил мотор, закрыл подачу бензина, сконтролировал положение рычага переключения скоростей, снял с глаз авиационные очки и бросил их небрежно к кожаными перчаткам в коляску. Потом поздоровался и спросил хозяйку, как дела. На открытой галерее начался разговор. Бетка спросил, дома ли шурин, и мать отрезала, зачем, мол, он ему понадобился и откуда он узнал, что тот приехал. Бетка спросил, может ли он войти в дом, и она велела ему стать сапоги. Чего же ему все-таки надо? — спросила она. Он сказал, что у него отказали фары, ему нужно вернуться домой засветло. Потом они вошли внутрь.

Речан во время их разговора лихорадочно одевался, но никак не мог попасть в штанину. У него дрожали руки, он едва сумел застегнуть рубашку. Просто беда! Рубашка была новая, проранки твердые и неподдающиеся.

Он вошел на кухню в одной рубашке, чтобы выглядеть более по-домашнему. Взял со стола бутылку и табак. Его торопливость матери не понравилась. Она сидела на скамейке у печки, рядом с ведром, и спросила его, не хочет ли он есть. Он завертел головой. Она начала медленно рассказывать, что велел передать ему брат: он должен все свое в Паланке продать и приехать с деньгами сюда, здесь они будут вместе вести торговлю, у них это получится на славу, и они откроют такую бойню, что даже в Быстрице не будет лучшей. Он кивнул головой и снова направился к двери, не думая о предложении брата, которое пропустил мимо ушей и не понял его смысла. Он остановился сказать, что хочет есть. Она встала, вынула из буфета глубокую тарелку в цветочек и положила ему в нее гуляш. Он послушно сел к столу.

В сенях стояли сапоги, на них сушились пропотевшие портянки. Шурина Ветку он нашел курящим у окна. Бутылку со стаканчиками он поставил на стол и поспешил пожать гостю руку. Тот что-то буркнул, через силу крякнул, почесал в затылке и, сутулясь, сел к столу. Он удивительно походил на сестру, в коротких черных волосах у него уже белели нитки седых волос. С отвращением подвигал свежевыбритым крепким подбородком, почти синим, протер себе глаза и снова кашлянул. Было тихо. Речан наливал и напряженно ждал, с чего шурин начнет. Но тот только проводил рукой по голове, протирал себе глаза, тер подбородок, пока Речан наконец не решился и не спросил его напрямик, для чего он приехал в деревню, может, просто проведать семью, посмотреть родные края… Бетка ожил, сказал, что они уже давно не виделись, действительно, столько времени! И сколько воды утекло с тех пор! Но чего скрывать, он приехал не в гости, к сожалению, нет. Речан затаил дыхание. Но Бетка начал расспрашивать, что это, к чертовой матери, творится между ним и Эвой, его сестрой, что они, с ума посходили? Речан оторопел. Тогда шурин сообщил ему, что пришел кое-что передать ему. Передать? Передать. Как это? Да так! В Паланк ему возвращаться не за чем, совершенно нежелательно, чтобы он возвращался, ибо, велели передать ему оттуда, всем он надоел, мол, они не хотят его видеть, Эва, его жена, не желает с ним жить, у нее есть другой, так она сказала ему, Бетке, у нее, мол, есть другой мужик, более подходящий для того и для сего, он сам должен знать, что она имеет в виду, ведь он уже не маленький. Речан знал, во всяком случае, кивал головой утвердительно, мол, знает. Так что, продолжал Бетка, напрасно ему туда и ехать. Да и зачем это надо, добавил он от себя, чтоб двое мужиков с одной бабой под одной крышей. Эва все напишет ему в письме, рассчитается с ним по справедливости, одежду ему пришлет, все мелочи — тоже и принадлежности для бритья не забудет.

Речан машинально вынул из-за пояса карманные часы и посмотрел на них. Бетка продолжал: сестра сказала, что от этого решения она не отступится, он, Штефан, напрасно бы добивался чего-то, он уж ее знает… Штефан сам лучше всех знает ее, правда? Потом Бетка несколько раз просил шурина Речана ответить, но тот только сидел, уставившись на свои часы, и иногда перевертывал их, словно хотел поторопить ленивый механизм. Бетка не мог вытянуть из него ни слова, не добился даже, чтобы тот посмотрел на него, так что побился-побился, да и собрался восвояси. Мать тоже так ничего и не узнала от него, посидела с ним рядом, разглядывая свои ладони и мозоли, да и пошла по своим делам.

Когда он наконец был в состоянии встать, то поднялся, тщательно закупорил бутылку и побрел во двор. В сенях сбросил башмаки и босиком прошел к забору. Он облокотился о него и смотрел на противоположный холм, на который поднималась извилистая проселочная дорога. Он стоял там, и, по мере того как заходило солнце, душу его закрывала все более темная тень.