Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Он поднял беспомощно плечи и нерешительно покачал головой. С тех пор как ее посетил Куки, Эва потеряла интерес ко всему и все время сидела дома.

Они ехали на север и молчали. Речан смущенно смотрел в окно на осенний пейзаж, опустевший и голый, а Волент ел хлеб с колбасой, запивая чаем из термоса; ему, мол, некогда было дома пообедать, столько дел. Вид у него был довольный, самоуверенный, он не вертелся в кабине, как Речан.

Проезжая деревню, они остановились перед шлагбаумом, пропуская пассажирский поезд со стареньким паровозом — тем самым, что когда-то привез сюда Речана. Он смотрел, как приближается паровозик, и, прикрыв глаза, слушал ритмические удары небольшого станционного колокола. И вдруг спокойно открыл дверцу кабины и с невозмутимым видом выпрыгнул на шоссе, подлез под шлагбаум, чем вызвал недовольство пожилого железнодорожника с красным флажком, но не обратил на это внимания. Состав остановился. Речан вошел в последний вагон и сел. Когда поезд тронулся, Речан вышел в тамбур. Облокотился о железные перила и с каменным лицом смотрел на удаляющийся железнодорожный переезд. Машина с Волентом переехала его и помчалась вниз по деревне на север.

Кондуктор не появился, так что Речану не пришлось объяснять, почему он едет без билета.

Из поезда он направился в привокзальный ресторан и заказал пиво. Сидел, попивая пиво, впервые в паланкском ресторане и курил вплоть до наступления темноты, словно ничто в мире его больше не касалось. Потом отправился на бойню. С момента, когда покинул кабину машины, до самого прихода к своей мясной он был словно во сне.

Перед воротами что-то его взволновало, скорее всего, какой-то тайный замысел, о котором он знал заранее и просто старался не думать. Он открыл ворота, вошел, запер их и направился прямо к забору, где Ланчарич прятал ключи от своей квартиры. Открыл комнату, зажег свет. Он что-то предчувствовал, и сердце билось у него где-то в горле.

Комната была убрана, кровать заботливо застелена, ковры чистые, везде непривычный порядок. Минуту в беспокойстве постоял, потом подошел к шкафу, открыл и тут же нашел, что искал, точнее, что думал увидеть здесь. Между костюмами Волента висел женский купальный халат с цветочками, внизу, среди ботинок, сияли красные туфельки. Волей-неволей ему пришлось признать, что халат и туфли принадлежат его жене. Как в лихорадке, он поднял подушку на кровати приказчика. Под ней лежало старое полотенце жены. И, чтобы уж гибель была полной, чтобы уже ни в чем не сомневаться, заглянул в тумбочку. В первом ящике стояли почти полностью использованные баночки с кремом и косметика, во втором — несколько ночных рубашек, тоже ему хорошо знакомых.

Закрыл дверь, запер, ключ положил на место и пошел через двор бойни в сад, кое-как дотащился до скамейки и лег на нее лицом вниз.

Около полуночи его разбудил холод. Он направился домой, брел еле-еле вдоль стен и заборов, ведь спешить ему было уже незачем.

Ворота дома были заперты. Перед ними стояли три легковые машины, одна из которых принадлежала жене. Из дома слышались звуки проигрывателя и пенье: «Ах, клен, клен зеленый…»

Значит, в доме веселье, подумал он мельком, перелез через забор и приблизился к самым окнам гостиной. Через щель в занавесках увидел танцующие пары. Сначала внимание его привлекла красивая молодая женщина в красном, которая перегибалась от смеха. Это была жена Винтиера Люборецкого, оптового торговца скобяными товарами. С ней, подпрыгивая, танцевал коренастый офицер в расстегнутой рубашке, в галифе и франтовских мягких сапогах. Вокруг его жены, держа ее за талию, вертелся стройный невысокий офицер с усиками. Оба были красные, пели, раскачивая головами и работая ногами. Все пары, как он мог заключить, были изрядно пьяными. Их было пять, мужчины — в форме, но мясник, как только заметил, что у жены сзади на платье расстегнута молния, так, что было видно до самого ее зада, начал судорожно высматривать, принимает ли участие в этом веселье его дочь. Долго не мог найти, но наконец увидел и ее. Речан понял, что мешает ему разглядеть хорошенько эти пьяные пары и полуголых женщин — ее плечо, которое закрывало часть щели. Она стояла, облокотившись на окно, но была не одна, так как на плече у нее интимно лежала мужская рука.

Он, пятясь, отступил, споткнулся о корень дерева и свалился на зад. Проворно вскочил, стряхнул пыль со штанов и отправился на кухню. Зажег свет, запер дверь, чтобы никто не вошел, вынул из ящика кухонного шкафа самый длинный нож и брусок, поплевал на него и механически стал точить. Он начнет с жены, чтобы не размякнуть, потом примется за дочь. Нет, сказал он себе, надо как раз наоборот — начать с дочери, чтобы сердце ожесточилось, а потом уж прикончить жену. Офицеров он оставит под конец. Он знал, что дает им шанс сбежать, но иначе не мог.

Он сбросил пальто, снял шапку, потушил свет и босиком прокрался к двери.

Сейчас он тихо откроет дверь, войдет в спальню, услышит крик, пение и топот, почувствует запах лаванды, одеял, ковров, мягкой мебели. В темноте будет светиться богатство, которое окружает его женщин. Голоса он различит хорошо, ведь его будет отделять от них только высокая белая дверь с позолоченной ручкой. Он услышит жену и дочь, они громко поют. Они пьяные.

У него вспухли глаза, онемело тело, на него давит будущая смерть, он уже видит остывающие тела, разбрызганную кровь, предсмертный пот, испражнения… Ему хочется закричать, чтобы предупредить их, он сходит с ума, открывает рот, ему нечем дышать, он бы и крикнул, но они там, в глубине дома, ничего не услышат, он движется в темноте, хоть бы споткнулся о что-нибудь… И действительно спотыкается. Падает на ковер, но вдруг успокаивается, что все так легко и просто, меняет направление ножа, целя себе прямо в пах. Падает, почти счастливый, рука уже выбрала направление. Падает на нож, вопит от боли, а еще больше от отчаяния. Стонет, сползая на пол, скоро наступит конец. Его обнаружит одна из пар, которая зайдет сюда, и поднимет тревогу. Утром по нему зазвонит колокол, а на третий день его вынесут из дому и похоронят у каменной ограды паланкского кладбища.

Дверей Речан не открыл, внутрь не вошел, после страшного видения о своем конце он совсем очнулся. Собственно говоря, ничего похожего он сделать и не собирался, в худшем случае вошел бы туда с ножом в руке и разогнал бы всю эту разнузданную компанию.

Он постоял у двери, повернулся и в сердцах запустил ножом в кухонную дверь. Зажег свет, вошел в переднюю, открыл гардероб и вынул из него пакет с одеждой, которую ему год назад купила жена, приволокся на кухню, разделся, сложил старую одежду на диван, надел костюм из дорогого материала, почти совсем не смятый, обулся в полуботинки, завязал галстук, надел зимнее пальто и шляпу.

Запер дом и через забор выбрался на улицу. Его прыжок с забора, с виду решительный, был неудачным — он приземлился на пятки. Беспощадная тупая боль, которая на секунду овладела его телом, только умножила в нем тоску безнадежности, унизительное чувство стыда и полной тщеты.

Оглушенный, он смотрел перед собой и боялся двинуться, так как довольно долго не был уверен, что сможет встать на ноги.

У ворот стояли легковые авто, привезшие сюда всех этих веселых гостей, который, несомненно, уже давно привыкли запросто наведываться в его дом. Три машины стояли в доверительной близости деревьев, их вымытые черные кузова сияли под кронами каштанов темным блеском, отражая слабое сияние уличных фонарей, почти полностью поглощаемое листьями деревьев. Лампочки под белыми эмалированными колпаками освещали на небольшом пространстве расточительные, пестрые краски осенних листьев могучих деревьев, главным образом кленов и каштанов, создавая иллюзию крикливо пестрых лампионов, развешанных над узкими каменными тротуарами по обеим сторонам улицы.

Ночные улицы Паланка, прежде всего вокруг парков, каждый год поздней осенью приобретали вот такой выразительный восточный оттенок, дикий и угнетающий, но незабываемый, напоминающий чем-то ностальгию майских или летних танцевальных вечеров и балов в больших садах и парках.

В машинах под деревьями вызывающе флюоресцировала красная кожа сидений, хромированные циферблаты больших спидометров и тикающих часов. Стекла окон были чистые, мощные двигатели в продолговатых капотах уже остыли, от них исходил запах холодного лака, шин, вонь от масла и бензина. Машины стояли, но все же вроде бы не отдыхали: их форма, приборы, педали, рычаги, двигатель, фары, прекрасные шины, багажник, колеса и их отпечатки в дорожной пыли свидетельствовали о том, что они готовы снова рвануться в дорогу.

Через слабо освещенную Парковую улицу, пустынную и тихую, временами пролетал порыв резкого ветра и приносил с собой последние запахи лета, позабытого в стволах деревьев, листьях и в созревших фруктах. Из особняка доносились звуки, значит, необузданное веселье все нарастало. В конце улицы шагал запоздавший прохожий. Он спешил домой, ступая по шуршащим листьям.