Длинная цепь - Е. Емельянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Первым его впечатлением от легендарных Мёртвых Земель стало разочарование. Обычный, ничем не примечательный берег, серый из-за скал и каменного пляжа, пустынный и удручающий, будто замёрзший во времени. Унылый пейзаж, сплошная череда камней разного размера и разного оттенка серости. Не сразу Риг понял, что в этом-то как раз и была странность побережья — немногочисленные чайки ютились на острых скалах неподалёку, но ни одна из них не пыталась даже пролететь над берегом. Не было там и травы или даже самого чахлого деревца, не было ни малейшего движения, а была лишь противоестественная, чуждая неподвижность всего.
Пользуясь тем, что никто не мог услышать его, сидящего высоко на рее, Риг шёпотом помолился всем богам по очереди.
Элоф Солёный
На что только не пойдёшь ради смерти.
Элоф чувствовал боль, и чувствовал, что смертельно устал от боли, которая в какой-то момент, он сам не знал точно когда, стала его постоянным спутником. Удар от младшего сына Бъёрга был действительно хорош, но боль в челюсти после него была даже приятной — отвлекала от неприятных ощущений в коленях, в спине и в особенности в животе.
Ноги болели потому, что он слишком долго стоял — пока все были на ногах и с тревогой рассматривали выплывающий из-за горизонта берег, садиться было как-то неправильно, по ощущениям даже опасно. Словно если он сядет, когда все без труда продолжают стоять, то отделит себя от них, от тех кто моложе. От тех, кто не старый.
Боль в спине раздражала чаще всего, появляясь от любой ерунды. В каждый конкретный раз Элоф точно знал, из-за чего она появилась, но никогда не мог предсказать её появление заранее. То не так сел, то не так встал, то неправильно лежал, то ходил слишком быстро, то наоборот слишком медленно. То, что вчера было правильно — сегодня уже страшная ошибка. И это тоже было всегда.
Боли в животе были у Элофа самые нелюбимые — этот тип боли всегда задавал вопросы. Он мог что-то не то съесть ещё вчера, или даже днём ранее, и расплата настигала его только сейчас — поди угадай, что вызвало причину. А может быть он слишком рано сел после еды. Или ел слишком быстро, такое тоже с ним пару раз случалось.
Люди часто говорят, что в старости нет ничего страшного, что седые волосы и почтенный возраст нужно принять с достоинством, не пытаться угнаться за молодыми. Старики, которые начинают так говорить, обычно умирают в течение года. Затухают медленно, как тающие свечки, и в какой-то момент становятся больше похожи на мёртвых, чем на живых. Так что когда Собирательница приходит за ними, никто даже не замечает этого: старик просто лежит в своих мягких перинах, как обычно.
Сдался — проиграл, всегда так было, и правила везде одинаковые.
Подобный расклад вынуждает напрягать память, вспоминать что и как ты ел, что делал после — не те вещи, которые обычно твёрдо хранишь у себя в голове, даже если память ещё не износилась. Однако правильный ответ на эту загадку поможет избежать боли в будущем, если получится опознать новое запретное лакомство — знакомую еду, которую больше нельзя есть ни в коем случае. Не то чтобы у Элофа доступной еды оставалось шибко много, а вкусной не осталось вовсе вот уже лет шесть как. Или семь? Память не та, что раньше — износилась.
Интересно, сколько ещё у него есть времени, прежде чем он начнёт повторяться?
И сколько у него есть времени прежде, чем руки не смогут держать топор и щит? Прежде, чем выбора и возможности не останется, и придётся лечь меж пуховых перин, похоронить себя досрочно в тягучих, бессмысленных днях да в ожидании, пока остановится сердце и тело его не вернётся, наконец, в море.
Недолго, судя по ощущениям. Впрочем, матушка Элофа тоже рано начала себя хоронить, лет за восемь до того, как потеряла возможность поднять хотя бы кружку. Хочется верить, что и у него есть ещё немного времени. Хотя бы пара месяцев.
Хуже всего было то, что сам Элоф не чувствовал себя старым. С его точки зрения, он оставался тем же человеком, что мог гулять всю ночь напролёт, любил тягучую боль в натруженном теле, и что бил врага крепко, а девицу по пышному заду шлёпал звонко. Всё тот же парень, только в старом теле. И желания всё те же, возможности вот только не те.
Корабль остановился и бросил якорь да убрал паруса, когда до берега оставалось ещё более чем порядочно.
— Дальше семья моя не отправится, — сказал Мёртвый Дикарь Синдри, поглаживая свой посох, и Элоф заметил, что вся поверхность этого посоха украшена вырезанными по дереву портретами. Их лица там тоже были. — И матросы мои тоже останутся здесь, где смогут увидеть они и берег, и всех тех, кто сумет добраться до него вновь. Место это и так уже вдвое дальше от безопасного расстояния, и в сотни раз ближе расстояния разумного, так что скормите-ка лучше бородам своим и ладоням эти недовольные лица. Отсюда плывём мы на лодках.
Сыну Торлейфа подобные разговоры пришлись не по душе, но возражать он не стал. Корабль был домом отшельников, и не дело это, спорить с хозяином в его доме, да говорить тому, что и как он должен делать, и когда просить гостей прочь. Разумный парнишка, взвешенный.
Они разместились в пять лодок, по четыре человека в каждой, да ещё запасы в дорогу, по большей части провиант. Вместе с Элофом в одной лодке оказались Ингварр Пешеход и Йоран Младший, да одноглазый парнишка, сын доступной рабыни, которого хозяева нарекли Свейном. Отшельники их не провожали, старались даже не смотреть в их сторону, и лишь молча спускали лодки на воду. Посудины опускались короткими рывками, что раздражало, и вызывало стреляющие боли у Элофа в спине.
— Если судить по картам, до центра Мёртвых Земель будет никак не меньше месяца, — сказал как мог тихо великан Ингварр, и Элоф уловил в голосе бывалого воина, что решил притворяться плотником, непривычную тревогу.
— У Мёртвых Земель нет нормальных карт, — заметил Йоран. — Не приживаются картографы в этих краях.
— Но ширину-то материка по ним определить можно, — одёрнул мальчишку Элоф.
По молодости
