Царство. 1951 – 1954 - Александр Струев

Со смертью отца народов все переменилось. Условившись о коллегиальном руководстве, с марта 1953-го члены Президиума заседали, заседали и заседали. Теперь друг другу спуску не давали, диспуты велись до исступления. И тут, как назло, несчастная протечка случилась, сделавшая потолок совершенно неприглядным. Хорошо, что этот неряшливый потолок, а до кучи и посеревшие от времени, облупившиеся стены перекрасили. Стол в зале заседаний тоже поставили новый, длинный, под блестящим лаком, и удобные полукресла с обтянутыми золотистым бархатом подлокотниками вкруг стола расположили.

Сегодня собрались на первое после ремонта заседание, и спор разгорелся нешуточный.

— Мы не имеем права отдать завоеванную в тяжелых боях Германию в чужие руки! — нервничал Молотов, усы его ощетинились.

— Речь идет о волеизъявлении немецкого народа, — спокойно возразил председательствующий, премьер-министр Маленков. — Немцы должны сами решить, как жить.

— Да что же это такое! — в ответ закричал Вячеслав Михайлович и затряс руками. — Вы что, ничего не слышите?! Ничего понимать не хотите?!

Маленков осекся, но, взяв себя в руки, продолжал отстаивать свою точку зрения.

— Если мы позволим Германии объединиться, Запад окажет Советскому Союзу несоизмеримую экономическую помощь, мы сумеем значительно повысить уровень жизни граждан, не надо будет выбрасывать деньги на армию, на военную промышленность! — волновался Маленков.

— С Берией сговорились! — с места выпалил Каганович.

— Берия расстрелян как изменник! Не забыли?! — ехидно выкрикнул министр иностранных дел.

Маленков поднял руку, требуя тишины.

— Никто нашу часть Германии не получит! — вставая и не обращая внимания на председательствующего, нараспев произнес Молотов. — Это на-ша Гер-ма-ни-я!

Страсти накалялись. Маленков настаивал на том, что расходы по содержанию восемнадцатимиллионной, нещадно порушенной войной Восточной Германии, подконтрольной Советскому Союзу, ничем не оправданы, что подобное расточительство никуда не ведет, что немцы не любят и никогда не полюбят русских, и что для них русские навсегда останутся врагами. Он приводил цифры, перечислял экономические потери, сыпал новыми и новыми неутешительными прогнозами, противопоставлял затраты по Германии средствам, направленным на ту или иную сферу советской жизни. И главное, на чем делал акцент председатель правительства, — что Союз получит реальную дружбу с первейшими странами, ведь условий для нормализации внешнеэкономических и политических отношений с Европой и Америкой практически не осталось.

— Что вы нам подсовываете?! — разъяренно кричал Молотов. — Это предательство!

Никто из присутствующих не поддерживал Молотова, ведь Маленков, а не Молотов, был председатель советского правительства и единолично председательствовал на Президиуме Центрального Комитета, а едких выпадов Кагановича, чтобы переубедить упрямого Маленкова и склонить на свою сторону других участников заседания, было недостаточно. Председатель Президиума Верховного Совета Климент Ефремович Ворошилов отмалчивался. Заместитель председателя Совета министров Микоян также не торопился с выводами. Министр Вооруженных Сил Булганин делал вид, что не понимает, о чем речь. Не вмешивались в перепалку Суслов, Сабуров, Шверник, Поспелов, Первухин, Фурцева и Аристов. Глаза Молотова наткнулись на глаза Хрущева. Две секунды они смотрели друг на друга. Никита Сергеевич поднялся с места. Не отличаясь большим ростом, Хрущев, тем не менее, производил впечатление. А когда начинал говорить (а говорил он горячо, уверенно), казалось, становился выше.

— Вроде бы верно подметил Георгий Максимилианович, что проблем с Германией выше крыши, и что их не убавляется, а становится больше и что проблемы эти лежат на наших плечах, то есть Германия — есть наша с вами обуза, — он сделал паузу. — Понятно, что для восстановления там нормальной жизни понадобятся огромные деньги, и кадры квалифицированные понадобятся, а если я начну перечислять, что еще необходимо для сытой, спокойной жизни восточных немцев, не то, что дня — месяца будет мало, — Хрущев перевел взгляд на председательствующего. — Говорит Георгий Максимилианович по делу и расчеты приводит верные, и денег нам союзники за Германию отвалят, и всякими милостями осыплют, и приласкают, и не знаю, что сделают, только, на мой взгляд, товарищ Маленков упускает из виду самую главную суть, — зачем нам деньги и богатства, если у победителя отнимут победу? А победитель — это не мы, здесь сидящие, это наш героический народ!

Народ выстоял, народ выдюжил, народ горд своей победой! Скольких похоронили? Миллионы! В каждую семью пришло горе. У кого-то смерть отняла любимого, у кого-то родителей, у кого-то не пощадила детей. И радость Победы — в отмщении за эти невосполнимые утраты. Скольких отважных героев нету среди живых? Скольких ни в чем не повинных людей сожрала война?! А вы требуете Германию отдать! Нельзя, — тихо сказал Хрущев, — невозможно. Люди не поймут. Сидят калеки с беззубыми бабками на завалинке и хвастаются: «Германия-то наша!» И плачут деды и бабки от счастья, и от горя плачут, оттого, сколько зверств перенесли, и несказанно радуются, что победили. А вы — Германию отдать! Не получится. Мы не мы будем, если отдадим. Вроде и немцев оставшихся жалко, ведь тоже настрадались, да только своих жальче! Предать своих — последнее дело. Поэтому Германию никому ни за что не отдадим. И не обижайтесь на нас, уважаемый Георгий Максимилианович! — обращаясь к Маленкову, проговорил Хрущев, и хотел было сесть на место, но спохватился. — Вот я смотрю, и товарищ Булганин что-то добавить хочет.

Булганин, по примеру Хрущева поднялся с места, одернул маршальский мундир и смерил Маленкова взглядом.

— Как я солдатам в глаза посмотрю? — пробасил он. — Как матерям, потерявшим сыновей, объяснять буду?! Никак. Не получится у меня ничего. Никита Сергеевич правильно высказался и Вячеслав Михайлович тоже, он, может, и грубо, но о том же говорил. Я очень всех прошу, не делайте этого, не уподобляйтесь соблазну! Слишком большую цену мы заплатили за победу. Москва будет сестрой Берлину, родной сестрой! — заявил маршал. — Это мое мнение. — Булганин сел.

После выступления Булганина Микоян, Ворошилов, Суслов, Первухин, Сабуров, Фурцева, Шепилов, Поспелов, Аристов как по команде поддержали Хрущева. Молотов сиял.

— Никто не посмеет и думать об объединении двух Германий в одно независимое государство! — не глядя на Маленкова, процедил он.

— Как бы ни было тяжело, а Германию прокормим! — высказался Микоян. — Давайте голосовать.

Все присутствующие проголосовали против предложения Маленкова.

Он остался при своем мнении и настоял, чтобы его позицию отразили в протоколе, но большинству пришлось подчиниться, Германия осталась разделенной на две половины — Восточную и Западную.

— Глупо, очень глупо! — шептал Маленков.

Прощаясь, Молотов крепче обычного пожал Никите Сергеевичу руку, но лицо его оставалось, как всегда, безучастным, непроницаемым, и никто из присутствующих не смог догадаться, что с этой минуты отношения двух соперников, Хрущева и Молотова, потеплели.

12 февраля, пятница

На завтрак Никита Сергеевич без удовольствия ел сырники. Сырники не удались. Тоня, пожилая повариха, много лет проработавшая у Хрущевых, заболела, а на подмену ей вышла молоденькая Зина. Сырники у нее получались без корочки, не румяные, разнобокие и, главное, вот-вот расползутся. В одном, например, было много изюма, а в другом его почти не было.

— Зачем ешь? — посмотрев на недовольного мужа, всплеснула руками Нина Петровна. — Сказал бы, что не годятся, я бы переделала!

— Съем как-нибудь! — буркнул Хрущев. — Не проси у Зины больше сырников, — потянувшись за сметаной, проговорил он.

Нина Петровна пододвинула мужу чашку с какао. Огненный фарфор обжигал пальцы. Никита Сергеевич, сощурившись, точно ребенок, усердно дул на напиток. Часы в углу глухо пробили девять.

— Рада встречается с молодым человеком, — тихо проговорила Нина Петровна.

Хрущев отодвинул от себя какао и сверх очков — завтракая, он обычно просматривал газеты, — растерянно посмотрел на жену:

— Какая Рада? Про кого говоришь?

— Наша Рада, дочь! — повысила голос Нина Петровна.

До отца наконец дошло.

— Не выдумывай, Нина! Она ж в институте учится. На… — Никита Сергеевич замялся.

— На последнем курсе.

— Да, на последнем, — подавленно промямлил супруг.

— Рада мне все рассказывает. Сначала и я думала, что несерьезно, что скоро пройдет, но, смотрю, не проходит.

— Не проходит! — глава семейства всплеснул руками.

— Они любят друг друга, пойми!

— Они же дети, какая любовь?!

— Ей будет двадцать один, ему — двадцать шесть.