Булочник и Весна - Ольга Покровская

Уже была позади половина дороги, когда мне позвонила мама.

– Ну что, ты скоро? Давай, мы тебя ждём обедать!

Я слушал её, не соображая – о чём она?

– Сынок, ты же обещал! А Лиза? Ты забыл – Лиза у нас! Мы тут с ней кошечку беленькую, Мурёнку вашу, надумали взять! А стирка? Мы же вчера с тобой говорили!

– Мам, мне на работу, – собрав последние силы, отозвался я.

Её голос возвысился почти до слёз.

– Послушай меня, негодный ты человек! На плите стоит обед! Стоит тесто, чтобы к твоему приходу были горячие оладьи! В твоей комнате постелена свежая постель. Два пожилых человека тебя ждут. Мы умрём – и тебя некому будет любить. Никто тебя не встретит. Никто тебе не простит твоё свинство! Ты будешь один, одинокий, холодный, пьяный, злой! Ты понимаешь, о чём я тебе толкую, или у тебя атрофировались мозги?

Вот и всё – а теперь «живи»! Трать себя по дорогам, утыкайся в предсказанную навигатором пробку, жуй картошку из «Мак-авто». И будешь «живой» – ещё лет тридцать.

Я ехал без музыки, растворившись в монотонном шуме двигателя. Высох утренний дождик. По замшевым от пыли обочинам огородные коммерсанты наставили столы-табуретки и разложили товар. Кто – тыкву на карету, кто – яблоки на конскую масть. Мне хотелось остановиться, потолкаться среди людей, может, чего-нибудь и купить, но я не мог, как не мог поехать к родителям. Не было пока что выхода из моей одиночной камеры.

А возле городка сгустившуюся пустоту пронзил звонок – явился мой бессменный ангел-избавитель. Телефонный голос Пети был каким-то чистым, словно скинувшим десяток прокуренных лет.

– Ты в деревне сейчас или где? У меня дело к тебе! – начал он с места в карьер, даже забыв спросить про мой развод. – Может, прогуляешься к Тузиным? У них там новости какие-то сумасшедшие! Сходи, разведай!

– Какие ещё новости?

– Так вот и узнай! Я на стройке был – вижу, из магазинчика Ирина выходит, вся обвешанная. Ну подлетел, поймал, давай, говорю, сумки – руки оборвёшь! А она сопротивляется – мол, оставьте меня, у нас событие! Трясу её – что за событие? Вот, говорит, если свершится, тогда обо всём и поговорим! «Обо всём»! И это после «оставьте меня»! Глаза родные, чуть не плачет, а что за событие – молчок! Брат, ты сбегал бы к ним? Разузнал бы! Что тебе стоит?!

Его голос, налитый радостно-тревожной энергией, немного меня встряхнул. Я обещал, что попробую.

– Вот спасибо! – воскликнул Петя, но не смог закруглить разговор. Ему надо было выговориться. – Ты бы знал, как я рад, что дотащил ей сумки! Сто лет так не радовался! На холме вцепилась – мол, отдайте, а то Николай Андреич ещё какую-нибудь мебель спалит. Это рояль для неё – мебель! Поцеловал её, так, куда-то ткнулся в щёку, прямо как в школе. Она вывернулась, конечно. Ещё пакетом с бутылками шарахнула под коленку, больно так! Всё звенит, музыка в ушах – опять, представляешь, «Флейта»! Подражая оперным голосам, Петя напел арию Папагено и счастливо рассмеялся.

– Рад за тебя, Петрович, – сказал я, дослушав его влюблённый трёп.

56 «Искушение Тузина»

Мне не пришлось особенно трудится над Петиной просьбой. Ответ явился сам собой, стоило въехать на холм. Илья ещё не успел открыть ворота, а из калитки по заваленной липовой листвой тропе ко мне уже топал Коля. Вид его был загадочен.

– Слыхал? Там у Николая приём, – сказал он, пожимая мне руку. – Гость к ним.

В первое мгновение мне подумалось: уж не Пажков ли? Его власть над нашей землёй начинала казаться мне почти мистической. Но тут Коля прибавил:

– Из Москвы учитель его приехал. Сначала к ним в театр. А потом Николай его в гости зазвал. Седой такой, клочковатый, а рожа себе на уме, – проговорил он с неодобрением. – Где-то я его видел! Может, по телеку?

– Пойдём, глянем, – сказал я, и мы с Колей отправились к Тузиным.

Возле забора, слегка наехав на Иринины ирисы, стоял респектабельный немецкий автомобиль. За лобовым стеклом – мохнатый тролль на присоске и по соседству иконка, резной складень.

Пользуясь машиной как прикрытием мы встали и устремили взгляды через кусты смородины – в сад. Там, на знакомом шезлонге, вытянув ноги в щегольских, песочного цвета ботинках, руки убрав под шею, возлежал старик. Его косматая голова была повёрнута к нам затылком, лицом к сидящему на табуретке Тузину. Николай Андреич, ссутулившись, внимал отповеди.

– Ты бессовестный человек, Николай! – гремел шершавый от прожитых лет, но всё ещё крепкий баритон. – Эмигрировал в поисках одуванчика! Надо было насмерть стоять за своё дело! Не в лоб, так хитростью! А он грязинки испугался! Ты мужик или балерина? И главное: чего ты добился своим чистоплюйством? По деревне скачешь сам перед собой?

Тузин отвечал тихо, не поднимая лица.

– Это первый – случай – в моей – жизни, чтобы я уговаривал сопляка! – продолжал укорять старик. – Люди нашей профессии стучатся сами! Пока лоб не расшибут. Вон, подруга-то твоя боевая мне чуть дверь не высадила! Маруся милицию звать хотела! – И он захихикал, впрочем, сразу же стал серьёзен. – Я тебе помогу, – сказал он одновременно грозно и ласково. – И только потому, что мне жалко собственного труда. Семь лет тебя школил как родного! Обидно! Но при первой же чистоплюйской выходке – полетишь! Это ясно?

– Я без Матвеевой не могу, – проговорил Тузин.

– Да ты что, смеешься, милый? У меня с тобой-то одним в коллективе бузы не миновать. А ты – Матвеева! Да Матвеевых этих…

В каком-то оцепенении я наблюдал, как вершится странный, не божеский этот расклад, когда все не могут быть счастливы, но лишь кто-то в ущерб кому-то.

Скрипнул шезлонг.

– О-хо-хо! Залежался я у тебя! – сказал старик и, вынув из кармана брюк платок, промокнул лоб. – Хороша матушка природа! – проговорил он, вступая под яблоневый шатёр, при этом голос его явственно выразил удовлетворение – садом, погодой, возможно, и тем, как была исполнена благотворительная миссия в адрес бывшего ученика.

Я оглянулся: Коля метрах в пятнадцати от тузинского забора потягивал сигаретку. В отличие от меня, он не подглядывал и не подслушивал, но только присутствовал неподалёку, на случай, если понадобится вдруг «тушить рояль».

– Пошли, уезжает! – махнул я ему.

Он кивнул, сел у канавы на корточки и вмял окурок в самую гущу влажной листвы, так что бумага и табак стали родственной частью осени.

Мы как раз успели миновать забор Тузиных, когда из йодистой листвы шиповника, окружавшего калитку, на дорогу вышел седой человек с брюшком, остановился, оглядел из-под зимних бровей простор и по-собачьи, несколькими мелкими вдохами, втянул сырой воздух. Фигура его, и шевелюра, и крупные, различимые издалека черты выражали полноту и значимость состоявшейся личности. Тузин с Ириной, показавшиеся следом, были против него – шатаемые ветром былинки. Николай Андреич – сутулый, в надутой парусом светлой рубашке. На Ирине – осенняя шаль, ветер рвёт бахрому.

Издали не понять, знает ли Ирина о Петином участии в «деле» Николая Андреича. Хочет ли в Москву? Или страсти кончились вместе с летом? Не видно даже, порозовели веснушки или светятся зимним холодом?

– А на прощание я тебе вот что скажу, Николай, – с лирической расстановкой проговорил старик. – Храни тебя Бог от советчиков – решать должен сам. Иринушка, проследите, чтобы не оказывалось давления. Ну и с Богом! – заключил он, усаживаясь за руль.

Шатко и валко проехал по старовесенней глине неприспособленный к деревенским дорогам седан и скатился с холма. Мы с Колей проводили его взглядами и обернулись. Николай Андреич с Ириной всё ещё стояли у калитки.

– Вот те, братушки, и Юрьев день! – крикнул Тузин, махнув нам рукой, и вдруг подпрыгнул этак по-скоморошьи. – Эхма! – обстучал себя ладонями до самых подошв. – Ну, господа! Чего стоите, как неродные! Дуйте сюда, буду радостью делиться!

Мы с Колей приблизились довольно шустро. Николай Андреич весь был как бьющийся на ветру вымпел. Щедрым, новым каким-то жестом он приобнял за плечи жену и скомандовал:

– Ирина Ильинична, обнови-ка нам закусочки! Есть повод!

Но Ирина вывернулась из-под его руки.

– Сами обновляйте! – крикнула она и унеслась в глубину сада.

– Матушка, ты куда? – рассмеялся Тузин ей вслед. А когда на том конце участка стукнула калитка в поле, сказал: – Видали? Подросла у меня «дочь» – никакого с ней контакта.

– Сами виноваты, – буркнул я со дна своего горчайшего опыта.

– Ну а как же! – улыбнулся Тузин. – Во всём, всегда!

На кухне, расчистив стол от посуды, не вымытой ещё после приёма высокого гостя, Тузин взялся устраивать фуршет. Скоро под взволнованными руками хозяина засверкали на тесном столе самоцветы русской кухни: селёдочка и огурчики, винегрет в деревянном ковше, перламутровый салат из молодой капусты и жёлтые, правда, остывшие голыши картошки. А ещё – вот это уже по делу! – студень и хрустальный графинчик с жидким рубином внутри.