Булочник и Весна - Ольга Покровская

– Хочу работу поменять, – объявил вдруг Коля. – Катерине надо, видишь, средства.

– И куда собрался?

– Пойду к Пажкову. Он меня звал! – сказал он и выдержал мой изумлённый взгляд. – Ну чего уставился! Завтра пойду!

Тут в углах его губ я приметил движение. Елки-палки! Да ведь Коля шутил! Это была шутка, самая смачная и сердечная, какую только он смог придумать.

– Давай, может, и я с тобой! – сказал я и с удовольствием пронаблюдал, как поплыла наконец в улыбке Колина обманно хмурая физиономия.

К вечеру, помолодевший, отмытый, он зашёл ко мне. Его лоб празднично блестел, рубашечка была белая.

– Коль, ты куда ж такой красивый? – удивился Илья, выглянув из окна котельной.

Коля стоял, скрестив руки на груди, в застенчивой, но обаятельной какой-то позе. Поэтическая удаль проблескивала в нём.

– На озеро хочу съездить. Для души, – сказал он.

Однако и теперь ему не нашлось попутчика. Илья изучил обновлённого Колю пристрастным взглядом рисовальщика, улыбнулся и побежал достилать полы.

Коля отправился в городок один. Он наврал, конечно, про день рождения. У его праздника был какой-то иной смысл, скорее всего непонятный даже и самому Коле. Может, ему и правда было жалко свою «малую родину». А тут ещё Катька явилась с упрёками. Хотелось наконец отрыдаться!

Я мысленно благословил Колю, а следующим утром ко мне примчалась Катька. Не замечая меня, она пролетела мимо крыльца нового дома, где я только что говорил с Ильёй, и заколотила в дверь бытовки. Я окликнул её. Красные блестящие щёки и чёрные косы, все в «петухах», не переплетённые со вчерашнего дня, сразу выдали её горе. Коля не пришёл!

Особенно в деле исчезновения отца её ужаснуло отсутствие выходных ботинок, брюк от костюма и включённый утюг, слава богу, поставленный не плашмя, а на попа. Отгуляв в обиде вчерашний день, Катька обнаружила всё это только вечером и целую ночь раздумывала: куда бы мог направиться отутюженный батя? А с утра сбегала уже и на кладбище, где он любил навестить родителей, и в отрадновский магазинчик, и в монастырь.

Я совсем уж было собрался ехать с Катькой на озеро – разыскивать Колю по окрестным пивнушкам, но тут пропажа нашлась.

– А вот же он! – с улицы крикнул Илья.

И правда – откуда ни возьмись на собственной лавочке сидел, заваливаясь и морщась, Коля. Пятернёй он зажимал висок в крови. Тёмные её струйки залили щёку, шею и не белую уже вовсе рубашку.

Катька, бранясь, как взрослая, понеслась в дом за медикаментами, а Илья бросился звать Ирину.

Она прибежала бегом, бледная, с подрагивающими руками, и сразу взялась за дело.

– Успокойтесь! – в страшном волнении кричала Ирина, заливая Колину голову перикисью. – Всё в порядке! Кожу только содрал! В коже головы много кровеносных сосудов! Коля, слышишь! Ты меня слышишь? Видишь меня нормально? Не тошнит? Об кого тебя угораздило? Говори, ирод!

Коля раскололся не сразу, но после нажима со стороны присутствующих всё же сказал, что раскроил башку о западный угол аквапарка. Коляныч, что ж ты, бодал его? Брал на рог?

– А что случилось? – спрашивал прибежавший на крики Тузин. И на миг всё стало по старому. Мы суетились вокруг Коли, как если бы все вместе украшали ёлку.

Когда же Ирина, закрепив бинт, отстранилась, мы ахнули – так шла ему белая повязка с проступившим над виском тёмным пятнышком.

– Ты вообще как себя чувствуешь? – спросил Илья. – Сидеть можешь?

– А чего ж не могу? – обиделся Коля.

Не сводя глаз с Колиной головы, Илья повернул его за плечи и внятным шёпотом велел:

– Не шелохнись!

Он рисовал быстро, попеременно взглядывая на Колю и на картон, то и дело улыбаясь своей удаче. Закончил и, как подарок, развернул творение к нам лицом.

На фоне старого заборчика, исчерченного тенью ветвей, сидит Коля-солдатик с хитроватой, детской своей улыбкой. Покуривает себе, старомодно держа сигаретку. Удалой такой молодец! Но в глазах его кручина, какой бойцам не положено. А повязочка белоснежная, и как будто бы он немножечко с того света.

Я был всецело согласен с художником: пусть не пуля зацепила бойца, Колино сегодняшнее ранение было честное, рождённое безыскусной любовью к родине.

Тут, как в сказке, ветры поднялись, сдуло белую повязку. И вот уж Коля в старой штормовке рыщет по сентябрю. Но больше нет лисичек в лесах, не народились опята, и никак не пойдут дожди, необходимые для порядочного урожая чернушек. Нет работы в лесу, зато дюжина раздолбаев в школе ждёт, когда Коля обучит их основам механизаторского труда. И садится Коля, как в старых фильмах, за руль старого грузовичка. Надсадно фыркает Сивка…

54 Авантюристы

Хорошо быть солдатом, когда у тебя вместо собственной воли – приказ. Хорошо подхватить знамя и, выполнив долг, упасть, сражённым пулей. Но даже просто упасть со знаменем мне не светит, потому что у нас его нет. Не представляю, что за знамя можно пошить из материала нашего времени. Разве только попросить Илью – пусть нарисует хоругвь вечного свойства. Только вот я не подходящий для неё знаменосец – духом слаб. Скорее бы открыли пажковский комплекс – займусь нормально спортом, буду плавать…

Эти и подобные мысли посещали меня все первые дни осени, пока я работал в пекарне или просиживал штаны в кабинете. Денёчки тянулись в глубь сентября, к дате бракоразводного процесса, и мало отличались один от другого.

Чтобы как-нибудь разнообразить новый виток пустоты, я выпросил у Коли его портрет и разместил его над крохотной Мотиной сценой, рядом с портретом прадеда, который Илья списал с фотографии.

– А кто это? – иногда спрашивали меня, и я с наслаждением врал:

– Мой прадед и его однополчанин.

Маргоша смотрела на рисунки с досадой. Ей казалось, что из-за них наша булочная совсем отстанет от времени.

– Устроил балаган плюс музей боевой славы! Брал бы хоть тогда за входной билет! – однажды высказалась она.

Должно быть, я ответил не слишком вежливо, потому что Маргоша сразу же перешла на личности:

– Знаешь, шеф, после твоего переселения в деревню у тебя исковеркались ценности! Осознай, что ты делаешь! Собственному бизнесу ставишь палки в колёса!

– У меня исковеркались ценности, – признал я с охотой. – И что дальше?

– А дальше то, что у тебя развалится бизнес!

– Развалится бизнес. И что? Рубят рощи, срезают холмы. Судят невиноватых. Кланяются ворам. У меня развалится бизнес – что в этом такого?

– Как что? Заховайко из пожарной инспекции третий месяц ждёт, когда ты ему дашь на лапу! Надоест – закроет на хрен твои печи! – выкрикнула Маргоша, и в её голосе задребезжали слёзы.

Сказать по правде, в преддверье развода мне было наплевать – закроют или нет. Но я затевал булочную не один. Наше маленькое предприятие было единственным Маргошиным ребёнком. Понятно, что она переживала.

– Маргош, я схожу к Заховайко, – пообещал я. – Схожу, не сердись. Только сначала разведусь, ладно?

Между тем Мотина страсть к булочному театру, не дав желаемых плодов, потихоньку угасла. Артистам предстояло ещё отыграть обещанный публике «испепеляющий перфоманс» по рассказам Хемингуэя, но новых афиш Мотя уже не развешивала. Ранним вечером в день представления сотрудница Анюта пришла ко мне в кабинет с тряпками и брызгалкой – мыть окна. Поворчав немного – мол, такие дела надо делать с утра, – я вышел во двор покурить. Переулок, на излёте которого в гнезде из пыльных кустов пряталось Мотькино обиталище, был весь засыпан сбитыми шквалом ветками. Я смотрел внимательно, не мелькнёт ли вдали фигурка артистки Матвеевой, и, должно быть, впал в «медитацию», потому что даже не заметил, как во дворик въехала машина. Пете пришлось оглушить меня сигналом, чтобы я обернулся.

За время, что прошло после приезда моих, мы ни разу с ним не созванивались. Не видел я и его машины под холмом. И вот он – герой в цвету красоты и славы – выпрыгивает из-за руля и движется мне навстречу с намерениями самыми дружескими!

Петя шёл по дворику, расфутболивая нападавшие ветки, и улыбался – не для проформы, а по сердечному расположению. На нём были белая рубашка и чёрный льняной пиджачок, слегка помятый, напомнивший мне его студенческие годы.

– Чего довольный такой? Пажков премию выписал?

– Потом скажу! – обещал он, пожимая мою ладонь. – Есть минутка? – и кивнул на дверь.

Мы прошли в кабинет. Чуть не силой отняв тряпку и пульверизатор, я отослал Анюту и приготовился честно выслушать Петины новости. Мой друг, однако, не торопился. Плюхнувшись безо всяких церемоний в моё кресло, он перебрал бумажки на столе.

– Вот этим ты, что ли, и занимаешься? А я-то думал, творишь!

Определённо, что-то юное было сегодня в нём: радость сиюминутного бытия, предвкушение большого плавания. Куда на этот раз собирался плыть Петя, я не имел понятия и не очень хотел выяснять. Моим подмороженным чувствам было больно от его радости, как от яркого света бывает больно глазам.