Булочник и Весна - Ольга Покровская

Сказать по правде, и у меня не было претензий к Кириллу. Откуда им взяться, когда я согласен со всем, что он сказал. Веду себя, как подросток. Бьюсь башкой о пальму в чужом саду и не могу найти мужества принять заслуженное поражение. Тогда как мой соперник всё сделал правильно. Не погнался за деньгами, не отрёкся от призвания, не продал души. Что говорить! Прекрасный, добрый человек – доктор.

– А собаки-то у тебя с кем? – неожиданно сам для себя спросил я.

Кирилл взглянул исподлобья, ища подвоха, но всё-таки ответил.

– Дик в машине, я к маме с ним ездил, – и, обернувшись, глянул на свою зелёную «ниву».

– Так чего ж ты его там моришь! Выпусти! Погулял бы!

Он крепче стиснул ладонью доску лавки – и вдруг разжал пальцы.

– Послушай, Костя! Тебе обязательно нужно меня простить! – сказал он искренне, без капли недавнего мрака. – Иначе никому не будет жизни!

Вот те на!

Мы синхронно поднялись с лавочки.

– Простить? – Я вытащил из пачки сигарету – она чуть не сломалась – и закурил. – Ну и наглый ты! Стырил у меня семью, а теперь ещё отпущение грехов клянчишь? Поговорку про саночки знаешь? Кататься любишь? Вози!

Кирилл приготовился выдохнуть ответную реплику, но я не дал ему говорить.

– Я тебе вот что скажу: двигай отсюда, брательник! Я курю пока, видишь. Специально ради тебя. Чтоб ты за это время успел отсюда раствориться целым и невредимым. Так что не искушай!

Кирилл напрягся было, но, видно, счел неразумным связываться. Только качнул головой и, споткнувшись о корень липы, быстро пошёл к машине. Там, уже с вещами, дожидались окончания беседы Майя и Лиза.

– Кирилл, набери мой номер! – сказала Майя. – И Лизкин. Мы обе, дуры, телефоны посеяли. Лизка, слушай, где запоёт!

– Нигде не запоёт, – сказал я, подойдя.

Майя широко распахнула глаза и, вдруг что-то поняв, дёрнула дверцу машины. Пропихнула Лизку на заднее сиденье и сама села рядом.

– Кирилл, поехали!

Ей было плевать на телефоны. Лишь бы убраться целыми.

Тем временем я шагнул к Кириллу и, выбросив сигарету, протянул ему руку. С удивлением взглянув, он принял рукопожатие.

– Наслаждайся, – сказал я, намертво стиснув его ладонь. – Никогда ни один психолог, ни один батюшка не поможет тебе! – и, оторвав, бросил.

Это был первый случай в моей жизни, когда я использовал рукопожатие с дурной целью. К тому же пустой, фальшивой. Я не имел ни малейшего желания проклинать Кирилла, во мне не было даже хоть сколько-нибудь приличной ненависти. Только слабость и сиротские слёзы в горле – от того, что этот добрый человек вляпался в мою жизнь и всё в ней передавил.

Вернувшись, я зажёг на крыльце нового дома лампу и увидел на табуретке пачку рисунков, придавленную от ветра обрезком доски. Поднял и перебрал. Илья старался заметить в Лизке мои черты и действительно отыскал их. Я вглядывался в портреты и узнавал своё детство – оно проступало в Лизкином сосредоточенно-ласковом взгляде на кошечку, в робком, но упрямом требовании любви.

Взяв рисунки, я пошёл в дом, включил свет и огляделся – не забыто ли чего моими девицами. Нет, всё чисто. Только украденные мной телефоны в бытовке. Больше ничего. Стоп, нет – вот! На полу под подоконником! Когда играли в «Монополию», Майя сняла носки. Бежевые, с белым ободком, вязаные, свёрнутые в комок. В шерсти запутались стружки.

Я взял комок на ладонь – посадил, как какого-нибудь зверька, в угол подоконника и заставил доской, чтобы не убежал. Потом. Пока пойдём покурим.

Илья, всё это время делавший вид, что прибивает в котельной полку, вышел со мной на крыльцо.

– Ну и где был твой дух истины, когда прикатила эта сволочь? – сказал я.

Илья подхватил на руки Мурёнку и погладил её шкуру, блёклую, как снег в пасмурный день. Он, конечно, мог бы ответить, но его объяснения вряд ли устроили бы меня.

– Лизка твой дом очень хвалила, – виновато проговорил он. – Такой, говорит, мой папа хороший придумал дом.

Я покосился на ровные торцы брусин и тронул один ладонью, затем кулаком. Да, не плох. У меня, чудесный, замечательный дом. Отличный. Жить и жить.

Спрыгнув с крыльца и отойдя немного, я поднял голову: интересно, каким инструментом можно разнести к чертям эту махину? Топором не нарубишься. Поджечь? Нет, не хочу. Тут густо-синие глаза терема блеснули, попав под закатный луч. Ну конечно – целить в глаза! Рубить их! Вот единственный шанс на победу.

Звон и жгучий огонь наполнили мою душу, как бывает, когда после хорошего фильма о войне не можешь заснуть, потому что в уме раздаются взрывы. Я уже знал, что, когда разберусь со стёклами, возьму бензопилу и перепилю вертикальные брусины, поддерживающие крыльцо, а затем врежусь в стену…

Илья сбежал с крыльца и встал подальше, к бытовке, как младенца, прижимая к себе Лизкину кошку. Думаю, он чувствовал, что рядом, в некой параллельной реальности, грохочет бой, и ему было страшно.

53 Коля-Коля!

Всё прошло. Через родителей я вернул Майе и Лизе украденные телефоны и ничего не запомнил из предосенних дней, кроме тупой дурноты в сердце.

Правда, помню, была ещё одна великая буря. Я стоял на балконе второго этажа, как на палубе. Меня обдавало брызгами, а с востока шёл девятый вал берёзового леса. Обломки кораблей мерещились в его раздуваемой ветром волне. Потом ударил град, и лето остыло – его выключили, как электрическую печь. Когда шквал поутих, с торца балкона я увидел, как по долгому, заросшему беспородной травой участку шагает к дому Колина дочка Катя и несёт ведёрко со свежими, не растаявшими ещё градинами.

Я смотрел на её чёрные косы и рассерженный шаг, и мне казалось, все мы в точности знаем помыслы друг друга, ничего нельзя скрыть. Я подумал даже, может быть, эта «просвеченность» есть метеорологическая особенность дня, вроде магнитных бурь? У меня, например, нет сомнений, что ведёрко с градом она вывалит сейчас на лысеющую голову отца.

– Катька! – заорал я с балкона. – Ты чего такая? Коля, что ль, чего натворил?

Она подняла голову и встала – её лицо, смелое и горячее, перечеркнула злоба.

– Он мне учиться не даёт! Жизнь хочет задавить! – крикнула она, срываясь в сип. – Скажите хоть вы ему! Чёрту такому! – и, в бешенстве замахнувшись, швырнула ведёрко в мокрую стену избы.

После дождя, покуривая с Колей у лавочки, я узнал, что нынешним утром Катька явилась к отцу с требованием выделить средства на обучение в неком продвинутом художественном училище. Оказывается – вот не подумал бы – ей было уже пятнадцать. Название учебного заведения Коля забыл, но озвученная дочерью сумма продолжала жечь его сердце звёздной недосягаемостью.

Первую половину сигареты Коля бранился, а затем, осекшись, умолк. Как если бы зрелище пройденной жизни, мелькнувшее на поворот головы, потрясло его своей целинной беспутицей.

Я сказал Коле, что если на то будет его родительское согласие, я готов оплатить Катькино обучение – в качестве личного вклада в русскую культуру.

– Да какая там ещё… Это Илья её сбил! Вот как змея-то с ним гонять! – махнул он рукой. – Мать её целит в банковский колледж, отложила там чего-то на первую пору… Ясно дело, Катька ей про такое и не заикнётся. А мне – так можно! – сказал он с обидой.

Мы помолчали, медитируя на дымок.

– А ведь у меня, так сказать, день рождения сегодня! – вдруг объявил Коля и взглянул с огоньком.

– Сколько ж тебе стукнуло? – спросил я.

Залысина у него была значительная. Он и вообще выглядел не молодо, но при этом был безусловно юн. Как будто юного человека обваляли в горестях жизни до неузнаваемости.

– Да уж до Пушкина, Александра Сергеича, дорос! – сказал он и прибавил, блеснув очами: – Может, в город сгоняем, на озеро? Так, для души?

– Не могу, Коль, прости. Нет настроения, – сказал я.

Коля сник, потухли очи. Он побрёл по расквашенной ливнем дороге, я потянулся за ним. Как-то ярко в чистом, похолодавшем воздухе сверкнул промытый купол аквапарка. Вокруг него уже навели кое-какой порядок. Зато подальше, на склоне соседнего холма, вздыбилась и застыла волной рыжая глина. Оставшиеся в живых берёзы были выстроены в извилистую аллею, окаймлявшую будущую лыжную трассу.

– Тошно мне на родине выходные проводить, – сказал Коля. – Как взгляну – меня терзать начинает: а вдруг земля сама этого хочет?

– Это как? – уточнил я.

– Ну как вот хотел народ сначала царя, потом хотел советскую власть, так вот теперь ему требуются все эти парки-аквапарки. Они, может, народу нужны по судьбе? По судьбе они нужны, вот что я думаю! – уверенно заключил Коля. – Я кого ни спрошу – все довольны. Да, говорят, облагородимся, работа будет, то, сё. А они ведь тоже – дети земли, не хуже меня. Так, может, их желание – это её желание? Может, ей надо вот так теперь – умереть! Может, она на лавку легла под образа, а Пажков – её смертушка?

– Кто лёг под образа?

– Кто! – разгорячился Коля. – Деревня!

Я посмотрел на Колю и вдруг сильно, до сердцебиения, удивился, что он говорит со мной человеческим языком. Если бы он мычал медведем, шумел листвой, гудел стволами, хотя бы даже трактором тарахтел – это больше соответствовало бы сказочному содержанию его речи. Но Коля изъяснялся на довольно чистом русском, к которому приучил его товарищ детства Николай Тузин. Я растерялся.