Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова - Венедикт Ерофеев

Взаимоотношения Римского-Корсакова и Мусоргского аналогичны паре Гёте – Шиллер, столь важной для «Москвы – Петушков». После распада «Могучей кучки» в 1874 г. «одновременно разошлись пути Римского-Корсакова и Мусоргского, самых друг другу нужных именно потому, что друг на друга не похожих. Разошлись врозь „Глинка эстетики“ (то есть художественности), как еще недавно называл Модест Корсакова, и автор „Годунова“ – могучий выразитель неприкрашенной натуры. Разошлись упорный труд и вулканический порыв, логика ясной мысли и тот творческий беспорядок, который старше всякой логики» (И. Кунин. «Римский-Корсаков»).

После скоропостижной кончины Мусоргского (он умер в Николаевском солдатском госпитале в Петербурге в страшной бедности) Римский-Корсаков посчитал своим долгом завершить не оконченные самим Мусоргским произведения:

«Редакторской обработке Р.[имского]-К.[орсакова] подверглось почти все творч. наследие Мусоргского: он завершил, отредактировал и оркестровал „Хованщину“ (1881–83), осуществил свою ред. и инструментовку „Бориса Годунова“ (1895–96, дополнил в 1906). <…> Эта огромная работа, способствовавшая пропаганде творчества Мусоргского, не лишена вместе с тем внутр. противоречивости, т. к. сделанные Р.-К. редакции несут глубокий отпечаток его композиторской личности, эстетич. воззрений и вкусов. В результате характерные особенности стиля Мусоргского (прежде всего интонационные, ладовые, гармонические) подверглись существ. изменениям» (Музыкальная энциклопедия: В 6 т. М., 1978. Т. 4. С. 643).

Источниками описания внешности обоих композиторов в рассказе Черноусого (помимо текста Бруни о Мусоргском) являются два широко известных портрета: портрет Мусоргского работы Репина (1881), где композитор изображен в домашнем халате, с растрепанными волосами и бородой, с припухшими глазами, и портрет Римского-Корсакова работы Валентина Серова (1897), на котором композитор изображен за рабочим столом во фраке, с накрахмаленным воротничком.

Что касается комментируемой сцены пробуждения в канаве Мусоргского, разбуженного Римским-Корсаковым, то она отнюдь не «чистая фантазия», как полагает Ю. Левин (Левин Ю. Комментарий к поэме «Москва – Петушки»… С. 60), но, безусловно, – через «иди умойся» – навеяна следующим фрагментом из популярной биографической литературы, где, правда, Мусоргскому командует не Римский-Корсаков, а Стасов:

«В декабре 1871 года <…> поздней ночью Корсаков возвращался домой. Мусоргский, с которым они эту осень и зиму жили вместе, обычно уже спал, богатырски раскидав по столу и стульям партитурные листы „Бориса Годунова“. А ранним утром, случалось, появлялся Стасов, поднимал с постелей заспавшихся, наполнял комнату зычным голосом и веселой суетой. „Одеваться! Умываться!“ – гремел Стасов» (Кунин. И. Римский-Корсаков. С. 56).

Впрочем, и сам Римский-Корсаков также пытался пробудить Мусоргского: так, в октябре 1875 г., в связи с ухудшением морального и физического состояния Мусоргского, он в отчаянии писал Стасову: «Неужели воспоминание о былом не пробудит сурковую спячку; хотя бы по мозговой оболочке (кого следует) [то есть Мусоргского] скользнула живая мысль да проняла до пяток (кого следует) [опять же Мусоргского]!» (Там же. С. 65).

В данном случае мы в очередной раз имеем дело с подменой – ошибочной или умышленной – одного имени (Римский-Корсаков) другим (Стасов), как это происходит в случае с Робеспьером, например. Что же касается собственно Стасова, то этому музыкальному критику и ментору вообще было свойственно в жизни постоянно кого-нибудь будить и включаться тем самым в кропотливую работу по реализации лейтмотива поэмы «Талифа куми». Вот пример его типичного эпистолярного дискурса в письме к Римскому-Корсакову (29 апреля 1880 г., Вена): «Знаете, и в музыке нужны Авраамы Палицыны, которые <…> всех бы поднимали против общего врага – <…> лени и спячки и „зарастания травой“ <…> задайте всем шпор художественных и поднимайте на ноги» (Римский-Корсаков. Исследования, материалы, письма: В 2 т. М., 1953. Т. 1. С. 348).

А «цилиндр на отлете» встречается, например, у Куприна: «В пыльном, золотом солнечном столбе, лившемся косо из окна, стоял, слегка согнувшись в полупоклоне и держа цилиндр на отлете, неизвестный господин в черном поношенном, старинного покроя, сюртуке» («Звезда Соломона», 1917).

25.11 C. 56. Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою… —

В канаве с перепою оказывался не только «отверженный» Веничкин Мусоргский, но и, к примеру, «проклятый» поэт Артюр Рембо:

А ночи проводил в отеле «Под луной»,Где шелком юбок слух мне звезды щекотали.

Я часто из канав их шелесту внималОсенним вечером, и, как похмелья сила,Весельем на сердце и лаской ночь росила.

(«Богема», пер. И. Анненского)

См. также цитату из Некрасова о русских мужиках в канавах (25.27).

25.12 Остановится Николай Римский-Корсаков, пощекочет Модеста своей тростью и говорит: «Вставай! Иди умойся…» —

Перифраз лейтмотива поэмы «талифа куми» – см. 26.17.

25.13 Социал-демократы. —

Имеются в виду члены РСДРП – Российской социал-демократической рабочей партии (впоследствии – КПСС).

25.14 C. 56. Я очень люблю читать! В мире столько прекрасных книг!.. Я, например, пью месяц, пью другой, а потом возьму и прочитаю какую-нибудь книжку, и так хороша покажется мне эта книжка, и так дурен кажусь я сам себе, что я совсем расстраиваюсь и не могу читать, бросаю книжку и начинаю пить: пью месяц, пью другой, а потом… —

Сказанное напоминает времяпровождение молодого Пьера Безухова у Льва Толстого:

«Он читал и читал все, что попадалось под руку, и читал так, что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и в клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось все больше и больше потребностью. Несмотря на то что доктора говорили ему, что с его корпуленцией вино для него очень опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни [отношения с женой Элен], который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. <…> Только под влиянием вина он говорил себе: „Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю все это!“ Но это после никогда не приходило. Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу» («Война и мир», т. 2, ч. 5, гл. 1).

У Гумилева встречаются сходные признания: «Возьмусь за книгу, но прочту „она“, / И вновь душа пьяна и смятена» («Сомнение», 1911); «Я печален от книги…» («Современность», 1911).

25.15 C. 57. Все ценные люди России, все нужные ей люди – все пили, как свиньи. —

Апелляция к Достоевскому, к тираде Верховенского (в оригинале по-французски): «Все одаренные и передовые люди в России были, есть и будут всегда картежники и пьяницы, которые пьют запоем» («Бесы», ч. 1, гл. 2).

Также Розанов писал: «Алкоголь высасывает нерв и разжижает кровь. Вся Россия („Руси есть веселие пити“) закричит: „Все даровитые люди пьют!“» («Солнце и виноград», из книги «Итальянские впечатления», 1909). Есть строки об этом и у Северянина: «И гении сжигают мощь свою / На алкоголе – символе бессилья» («Ее монолог», 1909).

25.16 …лишние, бестолковые… —

«Лишний человек» / «лишние люди» – литературно-идеологический тип в русской классике 1820–1850-х гг.; как формула зафиксирован в названии повести Тургенева «Дневник лишнего человека» (1850) и соотносится с центральным персонажем – Чулкотуриным. Однако формирование типа началось значительно раньше – с пушкинского Онегина, лермонтовского Печорина, герценовского Бельтова. Официальная советская справочная литература фиксирует определение «лишнего человека» в формах, вполне применимых и к главному герою «Москвы – Петушков»:

«Гл.[авные] черты [„лишнего человека“]: отчуждение от официальной жизни России, от родной ему социальной среды <…> по отношению к к[ото]рой герой осознает свое интеллектуальное и нравств.[енное] превосходство, и в то же время – душевная усталость, глубокий скептицизм, разлад между словом и делом и, как правило, обществ.[енная] пассивность» (Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. М., 1967. Т. 4).

Фактически, душевно усталый скептик-интеллектуал Веничка, отчужденный от официальной жизни СССР и от всех родных ему социальных сред, испытывающий разлад между словом и делом, – тот же «лишний человек».