Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова - Венедикт Ерофеев

Тот же образ использовал Северянин: «О ты, чье сердце крылит к раздолью, / Ты триумфатор, ты властелин!» («Фиалка», 1911).

25.9 – Он [Николай Гоголь] всегда, когда бывал у Аксаковых, просил ставить ему на стол особый, розовый бокал… <…>

– …Ну, что можно пить из розового бокала? Ну, конечно, водку… —

Николай Васильевич Гоголь (1809–1852) – русский писатель, которому было скучно на этом свете (см. 19.22).

Бокал из розового стекла ставился Гоголю в доме у Аксаковых, а не у Панаевых, как встречается в других редакциях поэмы. Сергей Тимофеевич Аксаков (1791–1859) – известный русский писатель; его сыновья – публицисты-славянофилы Константин (1817–1860) и Иван (1823–1886); его дочери Вера и Надежда и жена Ольга Семеновна. Панаевы: Иван Иванович Панаев (1812–1862) – русский литератор, водивший дружбу с Гоголем, Некрасовым, Белинским, Чернышевским, Добролюбовым; его жена – Авдотья Яковлевна Панаева. Однако этот факт зафиксирован в мемуарах именно Панаевых – как мужа («Литературные воспоминания»), так и жены («Воспоминания»): «Чувство глубокого, беспредельного уважения семейства Аксаковых к таланту Гоголя проявлялось во внешних знаках с ребяческой, наивной искренностью, доходившей до комизма. Перед его прибором, за обедом, стояло не простое, а розовое стекло; с него [Гоголя] начинали подавать кушанье» (Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 213); «у прибора Гоголя [в доме Аксаковых] стоял особенный граненый большой стакан и в графине красное вино» (Вересаев В. Гоголь в жизни. М., 1990. С. 243).

Об алкогольных пристрастиях Гоголя, частично совпадающих, кстати, с Веничкиными, читаем в других мемуарах современника: «Перед обедом Гоголь выпивал рюмку водки, во время обеда рюмку хереса, а так как собеседники его никогда не обедали без шампанского, то после обеда – бокал шампанского» (А. Н. Толченов. «Гоголь в Одессе. 1850–1851 гг. (Из воспоминаний провинциального актера)»; цит. по: Гоголь в воспоминаниях современников…); «Перед обедом он [Гоголь] выпил полынной водки, похвалил ее… Целый вторник Гоголь лежал, ни с кем не разговаривая, не обращая внимания на всех, подходивших к нему <…> часто просил красного вина, и всякий раз смотрел на свет, то ли ему подают» (А. Т. Тарасенков. «Последние дни жизни Н. В. Гоголя»; цит. по: Гоголь в воспоминаниях современников…).

С Гоголем же связана история, напоминающая ситуацию «Вымя есть, а хереса нет» (см. 6.11, 6.12):

«От ужина, к величайшему огорчению хозяина дома, он [Гоголь] также отказался. Вина не хотел пить никакого, хотя тут были всевозможные вина.

– Чем же вас угощать, Николай Васильич? – сказал наконец в отчаянии хозяин дома.

– Ничем, – отвечал Гоголь, потирая свою бородку. – Впрочем, пожалуй, дайте мне рюмку малаги.

Одной малаги именно и не находилось в доме. Было уже между тем около часа, погреба все заперты… Однако хозяин разослал людей для отыскания малаги.

Но Гоголь, изъявив свое желание, через четверть часа объявил, что он чувствует себя не очень здоровым и поедет домой.

– Сейчас подадут малагу, – сказал хозяин дома, – погодите немного.

– Нет, уж мне не хочется, да к тому же поздно…

Хозяин дома, однако, умолил его подождать малаги. Через полчаса бутылка была принесена. Он налил себе полрюмочки, отведал, взял шляпу и уехал, несмотря ни на какие просьбы…» (И. И. Панаев. «Из воспоминаний»; цит. по: Гоголь в воспоминаниях современников…).

25.10 C. 56. А Модест-то Мусоргский! <…> Вы знаете, как он писал свою бессмертную оперу «Хованщина»? <…> Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою, а мимо проходит Николай Римский-Корсаков, в смокинге и с бамбуковой тростью. Остановится Николай Римский-Корсаков, пощекочет Модеста своей тростью и говорит: «Вставай! Иди умойся и садись дописывать свою божественную оперу „Хованщина“!»

И вот они сидят – Николай Римский-Корсаков в креслах сидит, закинув ногу за ногу, с цилиндром на отлете. А напротив него – Модест Мусоргский, весь томный, весь небритый – пригнувшись на лавочке, потеет и пишет ноты. Модест на лавочке похмелиться хочет: что ему ноты! А Николай Римский-Корсаков с цилиндром на отлете похмелиться не дает…

Но уж как только затворяется дверь за Римским-Корсаковым – бросает Модест свою бессмертную оперу «Хованщина» и – бух! в канаву. А потом встанет – и опять похмеляться, и опять – бух!.. —

Модест Петрович Мусоргский (1839–1881) – русский композитор, автор опер «Борис Годунов» (1869) и «Хованщина» (1872); входил в состав «Могучей кучки». Николай Андреевич Римский-Корсаков (1844–1908) – русский композитор, педагог, дирижер, автор многочисленных опер и других музыкальных произведений, в том числе непосредственно или ассоциативно связанных с «Москвой – Петушками»: опер «Садко» (1893–1896), «Моцарт и Сальери» (1897), «Сказка о царе Салтане» (1899–1900), сюиты «Шехерезада» (1888).

Будучи другом Мусоргского (они познакомились в доме у Балакирева в 1861 г., а в 1871–1872 гг. даже жили в Петербурге в одной квартире), Римский-Корсаков пытался оказать на него положительное влияние и заставить Мусоргского, человека импульсивного, неуравновешенного и склонного к выпивке и душевной депрессии, оставить пагубные привычки и заниматься исключительно творчеством, однако увещевания Римского-Корсакова действия не возымели, и жизнь Мусоргского безвременно оборвалась. В воспоминаниях Римского-Корсакова «Летопись моей музыкальной жизни» несколько страниц посвящено жизни Мусоргского в середине 1870-х гг.:

«К этому времени относится начало его [Мусоргского] засиживания в „Малом Ярославце“ и других ресторанах до самого утра над коньяком в одиночку или в компании вновь приобретенных приятелей… <…> Со времени постановки „Бориса“ [оперы „Борис Годунов“ в 1874 г.] началось постепенное падение его высокоталантливого автора. <…>…Поклонение приятелей-собутыльников и других, восхищавшихся его исполнительским талантом и не отличавших действительный проблеск от удачно выкинутой шутки, раздражали его тщеславие. Буфетчик трактира знал чуть не наизусть его „Бориса“ и „Хованщину“ и почитал его талант, в театре же ему изменили, не переставая быть любезными для виду, а Русское музыкальное общество его не признавало. Прежние товарищи: Бородин, Кюи и я, – любя его по-прежнему и восхищаясь тем, что хорошо, ко многому отнеслись критически. Печать <…> бранила его. Вот при таком-то положении вещей страсть к коньяку и заполуночным сидениям в трактире развивалась у него все более и более. Для новых его приятелей „проконьячиться“ было нипочем, его же нервной до болезненности натуре это было сущим ядом» (Мусоргский в воспоминаниях современников. М., 1989).

Попутно замечу, что у Римского-Корсакова были ярко выраженные педагогические наклонности: он был профессором Петербургской консерватории и директором Бесплатной музыкальной школы, среди его учеников были Игорь Стравинский, Сергей Прокофьев, Александр Глазунов, Борис Асафьев и др., – и этим наклонностям вполне соответствует, что Мусоргскому «Николай Римский-Корсаков с цилиндром на отлете похмелиться не дает». Кстати, в балакиревском кружке Мусоргский носил прозвище Юмор, а Римский-Корсаков – Искренность (Кунин И. Римский-Корсаков. М., 1964).

Свидетельства того, что Мусоргский в конце жизни много пил, есть и у других его современников, дух и буква которых служат источником откровений Черноусого, помещенных в комментируемой главе:

«В то время славился известный ресторан „Малый Ярославец“, где сообщались часто знаменитые в то время люди. <…> Я не хочу омрачать память дорогих мне людей, но не могу скрыть той грустной мысли, что увлечение вином, что тот незаметный в то время яд пагубно влиял на здоровье и деятельность наших крупных, выдающихся талантов. Позднее, помню, когда наш кружок – Валуевы, Врубель, Родичев и я, возвращаясь из театра, собирался в уютной столовой Юдиных. <…> Неожиданно к нам приходил Мусоргский <…> В халате, в туфлях, запахивая рукой полы, он приветливо нам улыбался, подходил к буфету, открывал, видимо, знакомую ему дверцу и, достав графинчик с коньяком, наливал себе рюмку, выпивал ее и, недолго посидев с нами, тихонько уходил. У него уже была потребность и ночью поддерживать отраву алкоголем. В то время он был очень похож на портрет, написанный Репиным. Вскоре он заболел и умер в белой горячке» (Н. Бруни. «Несколько слов о Мусоргском»; цит. по: Мусоргский в воспоминаниях современников. С. 174–175).

«О, сколько раз, возвращаясь из-за границы, Владимир Васильевич [Стасов] едва мог отыскать [Мусоргского] где-нибудь в подвальном помещении, чуть не в рубище… До двух часов ночи просиживал Мусоргский с какими-то темными личностями, а иногда и до бела дня» (И. Репин. «Воспоминания о Стасове»; цит. по: Мусоргский в воспоминаниях современников. С. 168).