Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всё, что осталось от бесстрашного новатора в Сен-Жер-мен-де-Пре, это мессия, называвший себя Исидором Изу; всё, что осталось, это «Клуб неудачников». Не было ничего нового под солнцем, но что на самом деле являлось интересным, так то, что там не было и солнца.
Познав отрицание
Познав отрицание, положив его себе в рот, Мишель так и не смог его проглотить. Ему не хватало того, что всё ещё содержится в словах Хаусмана: ярости старика, по-прежнему не согласного с миром, который был не согласен удовлетворить его, предельной непримиримости, грубости, сопровождающей обрыв всех связей, того смысла, которым наделено французское слово “franchise”, означающее «прямоту», а также «полномочия». Привязанный к столбу, Мишель мог чувствовать, как в душе его поднимается покаяние; отвязанный, он бы сам стремился взойти на костёр; болтающийся в лабиринтах Сен-Жермен-де-Пре, где парочки всех мастей трахались во внутренних дворах, наркотики продавались на каждом углу, а будущее человечества решалось в кафе, Мишель не переставал ощущать себя привязанным. Тем не менее он мог воодушевлять людей, более склонных к franchise, чем он сам, — людей, которыми настолько овладела их жизненная цель говорить «нет», что обратного пути для них не существовало. Такими людьми были Ги Дебор и Джонни Роттен, которые никогда не были знакомы, хотя, несомненно, Малкольм Макларен и Джейми Рейд давали Джонни Роттену почитать “Leaving the 20th Century”, а Ги Дебор наверняка читал в газетах о Джонни Роттене, хотя “Leaving the 20th Century” начинается с мудрёного описания вторжения Мишеля Мура в Нотр-Дам.
Новатор был бесстрашным потому, что породил сам себя. Новатор являлся первым из непримиримых и смириться не мог. Даже за могильной плитой предтечи не уставали требовать верности, а последователи могли лишь подтверждать отрицание, низводить его до фальшивки, превращать в идеологию, овеществлять, замуровывать предтеч, быть нигилистом значило быть готовым осознать, что тебя самого никогда не было. Мистицизм Свободного Духа развивался в несколько стадий: только сильнейший доходил до конца, а этим концом было забвение, «уничтожение души», данной Богом.
Если везло, то после очищения огнём рождалась новая душа, если не везло, то не оставалось ничего. В XV веке мистик
Пико делла Мирандола описал это так: «Если милостью Божьей Его огонь поглотит нас, то мы внезапно вспыхнем пламенем подобно серафимам»19. Пико был противником Свободного Духа. Но, как говорит Роберт Лернер, такие слова «могли быть написаны Маргаритой Поретанской», адептом Свободного Духа, сожжённой на костре в 1310 году недалеко от тех кафе, где бывал Мишель Мур, — и она могла бы написать рецензию Джеймса Уолкотта в “Village Voice” на альбом “Never Mind the Bollocks Here’s the Sex Pistols”. Когда пластинка появилась в конце 1977 года, Уолкотт остался недоволен и вместо неё обратил внимание на приближающиеся американские гастроли группы, закончившиеся 14 января 1978 года в Сан-Франциско распадом Sex Pistols. «Я хочу увидеть, как Джонни Роттен смеётся без издёвки, — писал Уолкотт, — я хочу увидеть, как он вспыхнет пламенем»20.
Самый отдалённый из возможных наследников Братьев Свободного Духа, Джонни Роттен, путём некоей гносеологической алхимии, подошёл по самым строгим критериям Свободного Духа. Как будто его далёкие пращуры стояли в толпе, оценивая его неповторимый взгляд, одаривая его таким же взором, — как будто достаточно было ему произнести первые слова «Я антихрист», так точно выраженные, чтобы его непризнанные предки поднялись из могил. Неисполненные желания непостижимым образом годами передавали по наследству самих себя и всё, что осталось на поверхности, — это фрагменты символического дискурса, глухие к своим истокам и не видящие свои цели, — но эти фрагменты языка, скрытые в клятвах и проклятиях таких песен, как “Anarchy in the U.K.” или “God Save the Queen” («Боже, храни историю, — пел Роттен, — Боже, храни ваш безумный парад ⁄ Господи Боже милосердный, все преступления искуплены ⁄ Когда нет будущего, то нет и греха»), являются последним звеном тех понятий, что ушли под землю, в культурное бессознательное. Всё, что осталось, это желания без языка: осталась лишь несотворённая история, то есть возможность поэзии. Когда сотворена поэзия, язык восстанавливается и находит свою цель — историю, которая была сотворена.
Я похож на вас? — спрашивали люди Хюльзенбека и Хаусмана в 1970-е, когда престарелые бунтари позволили себя вписать в своё дадаистское прошлое; спрашивали Ги Дебора в 1960-е, когда он руководил маленькой группой, помешанной на революции, стоявшей выше требований всех революционных партий; спрашивали Джонни Роттена в 1980-е, когда Sex Pistols уже не существовало, а он звался Джоном Лайдоном. Воображавшие себя новыми бунтарями, люди, которые задавали такой вопрос, хотели одобрения, утверждения, поддержки: franchise. Ответ, который всегда давали Хюльзенбек, Хаусман, Дебор, Роттен, был в том, что существует несколько стадий на пути к аннигиляции; в конце концов, — всегда говорили они, — отрицание sui generis; прямым же ответом всегда было «нет». Вопрошавшие списывали отрицательный ответ на гордыню, и она имела место, но было ещё кое-что: franchise. Тебе следует сделать всё самому. «Мы открываем новый стиль отношений с нашими “последователями”: мы полностью отказываемся от учеников, — писали ситуационисты в августе 1964 года. — Мы заинтересованы лишь во взаимодействии на самом высоком уровне и чтобы оно проходило свободно в мире независимых людей»21. Если дада явился плодом безучастного творца, то настоящие дадаисты держали себя безучастно по отношению к плодам своего творения.
У Мишеля
У Мишеля абсент всегда оставлял привкус желчи. Когда он писал свою книгу летом 1950 года, то месяцы, отдалявшие его от Сен-Жермен-де-Пре, казались ему веками: Когда-то люди на самом
