Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мишель чувствовал, что жизнь подходит к некой границе. Растерянный, он пошёл исповедаться в собор Святого Сульпиция; услышал одни банальности. Было начало пасхальной недели, он пошёл в Нотр-Дам услышать слово Господа, а попал на лекцию об экзистенциализме. «Мне казалось, что я присутствую на литературной дискуссии в “Кафе де Флор”, — напишет Мур позже, — Святой Год шёл полным ходом, а в газетах можно было прочитать такие объявления: “Поездка в Рим. Аудиенция и благословение понтифика гарантируются. Стоимость 14 000 франков”». «Вы не отличите парк развлечений от собора»22, — писал в 1984 году рецензент о фильме Стивена Спилберга «Индиана Джонс и Храм Судьбы»; для Мишеля собор был не меньшим парком развлечений, чем Сен-Жермен-де-Пре. Слоган из одного рекламного ролика «Пепси» 1984 года с участием Майкла Джексона «Зачем рисковать, если можно отдохнуть?» отозвался эхом в том тупике, где оказался Мишель. За определённую сумму Мишель мог стать одним из тех, кто пялился на него, сидящего в кафе, из окна туристического автобуса. Бог обещал ему свободу, церковь предлагала индульгенции и групповой туризм.
Наткнувшись на свежий выпуск “Ecclesia”, он обнаружил восторженные стихи во славу святого Максимина, это повергло его в ярость. Он должен был действовать.
Сначала
Сначала, писал Мур, нападение на Нотр-Дам задумывалось как озорство. Конечно, он хотел какой-то реакции, но реакции в самом себе, а не в мире. Это был его собственный Бог, которого он должен был убить, чтобы освободиться, он должен был уничтожить церковь в самом себе. Но когда он сидел в “Saint-Claude” вместе с Сержем Берна, Гисленом де Марбе, Жаном Рулье и некоторыми другими, которые пошли на попятную в последний момент, открылся и другой аспект: это может стать настоящим «призывом к бунту». Неудачники могут освободить всё человечество. Была полночь, одна чашка кофе, купленная на весь стол, наполнилась пеплом и мусором. Они поднялись из-за стола.
У них было 48 часов. Мишель нашёл магазин одежды и взял напрокат облачение доминиканца. Почти наверняка он позвонил в собор и предупредил о готовящемся срыве мессы. Он побрил голову, аккуратно оставив тонзуру. Вместе с друзьями он перешёл мост с Левого берега на остров Сите. Он подошёл к собору. Словно каждый год его жизни отдавался ударами в его голове («Мне казалось, — говорил он на следующий день в полиции, — что у меня остановится сердце»), когда он входил внутрь. Он поднялся на алтарь и прервал проповедь. Перед десятью тысячами людей со всего мира он провозгласил, что Бог умер. Затем, как он и представлял себе сотни раз до этого, охрана схватилась за свои клинки и бросилась вперёд, намереваясь его убить.
Если во время
«Если во время периодов революции массы достигают поэзии своим действием, — писали ситуационисты в 1963 году, — то в промежутках между ними водоворот поэтических исканий остаётся единственным местом, где продолжает жить революция в своей целостности, как невоплощённая, но близкая
возможность, тень недостающего героя»23. Они имели в виду, что импульс к изменению мира находит своё выражение в требованиях невозможного или же он замолкает, — что когда импульс находит свой голос, это превращается в поэзию, а в ином случае он остаётся неслышимым. В 1950 году, посреди оледенелого настоящего — “malaise du demi-siècle”[116], как называли это социологи, — 20-летний Жиль Вольман и подростки Ги-Эрнест Дебор, Мишель Бернштейн и Иван Щеглов инстинктивно отреагировали на вторжение в Нотр-Дам и богохульства Мура и Сержа Берна как на вспышку такого поэтического переживания. Это не была «поэзия на службе революции», как гласил старый сюрреалистский лозунг, но, как перевернули ситуационисты: «революция на службе поэзии». Такая инверсия происходит из убеждения, что революция означала «воплощение поэзии» — а «задача воплощённой поэзии в том, чтобы одновременно создавать события и их язык, неразрывно, — и никак не меньше».
Нотр-Дам был первым событием, которое Дебор и его друзья восприняли как своё собственное. Хотя они познакомились друг с другом лишь спустя два года, они почитали его за основополагающее преступление. Нотр-Дам виделся им брешью в застывшем времени, открытием нового пути к «игре и общественной жизни»; то, что они услышали Мура, они считали знамением, которое вызвало к жизни их самих, а значит, возможны и другие люди, которые их услышат. Это было событие, язык которого они вознамерились обнаружить. Так скоро дезавуированный его исполнителем, этот инцидент дал им ощущение того, что Сен-Жюст мог называть «общественным счастьем», подарил им первое ощущение наследства — подарил им среди прочих отцов самого Сен-Жюста. Ведь мгновение поэтического переживания не только открыло возможность для новых событий и их языков. Оно также «пустило в действие все невыплаченные долги истории», и в данном случае этого оказалось вполне достаточно.
На протяжении
На протяжении 1920-х годов сюрреалисты искали поэзию, чтобы разрушить гипнотический символизм церкви. Луис Бунюэль, который в молодости прошёлся по Мадриду в одеянии священника, рискуя оказаться в тюрьме за такую приватную шутку, и в 1930 году снявший свой богохульный фильм «Золотой век», впервые заинтересовался сюрреалистами, когда увидел опубликованную в 1926 году в “La Révolution surréaliste” фотографию «Бенжамен Пере оскорбляет священника»24. Названная Робертом Хьюзом «одним из первых в мире задокументированных “перформансов”, предтечей тысяч одинаково банальных акций, которые будут запечатлены на полароид или видеоплёнку американскими художниками в семидесятые», сегодня эта фотография почти нечитаема, сегодня ей больше бы подошла подпись «Священник грозно взирает на Бенжамена Пере». Это лишь доказывает, что в нужное время и в нужном месте самая маргинальная поэтика — в данном случае двусмысленная фотография с навязанным названием, — может куда-то привести: в данном случае к «Золотому веку», который по-прежнему меняет жизнь.
Сам Пере в 1950 году восторженнее всех других корреспондентов “Combat” приветствовал Мура и его товарищей. «Я больше не отчаиваюсь, увидев, как дети Парижа повторяют детей Барселоны, — писал он, — тех, кто в 1936 году играл рядом с пылающими церквями, которые разорили их родители»25. Это был долг: несостоявшаяся анархистская революция, которая случилась
