Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

Убивая время

Убивая время в монастыре, Мишель мог прочитать эти строки в «Книжке Истины». Это было всё то, чего он хотел, всё то, против чего он восставал. Клин был вбит.

Мишель

Мишель откинулся на спинку стула. Он мечтал о Сен-Жер-мен-де-Пре, где Свободный Дух впервые обронил своё слово, где он сам жил без работы и денег, ночуя по скамейкам, выпрашивая еду, занимаясь сутенёрством, обманывая туристов. Как это отличалось от обета нищенства, принятого им в монастыре Святого Максимина, и как это отличалось от просьб Братьев Свободного Духа, побиравшихся от дома к дому сотни лет назад: «Подайте хлеба ради Бога»? «Им хватало малого, — писал в 1970 году один политолог о завсегдатаях кафе на Левом берегу, — они были готовы заплатить своим здоровьем. Насилие и саморазрушение являются формами выражения экзистенциально необходимого покаяния. Каждый человек сам себе Христос»14. Такие слова могли быть уместны и в 1953-м, и 1871-м, и в 1924-м, и в 1949-м. «Поколение за поколением, — писал Ник Кон в 1969 году, оценивая хиппи после прочтения книги своего отца, — ничего не меняется в Богемии»15. Но прикоснувшись в монастыре к философскому камню томистов, Мишель почувствовал, как похолодела его рука.

Всё стало в тягость с удивительным возвращением его давней привычки курить. Против простой тяги к сигарете уставы монастыря утратили свою силу. Мишель решил покинуть обитель, отцы от него отказались. По-тихому, чтобы не смущать остальных послушников, они отпустили его на все четыре стороны. Прошла церемония: тонзура Мишеля, волосяная кантовка вокруг бритого черепа, была удалена. Подобно француженкам, отдававшимся нацистам, он оказался изгнанником среди людей. С лысой головой, открытый всем встречным, воспринимавшим его как грешника, развратника, дезертира, урода, он возвращался в мир. Ожидая поезд на Париж, избегаемый другими пассажирами на платформе, Мишель был преисполнен сожалением.

В Париже

В Париже экзистенциалисты уже стали туристической достопримечательностью, “Deux Magots” — остановкой в экскурсии. Мишель ночевал в парках и ходил на мессы. В который раз он оставил церковь. Бог преследовал его. Мишель знал о Свободном Духе и жил бы в его обители, но Свободный Дух покинул эти места, так что Мишель снова искал его проводника, и у Ницше он нашёл извечные слова: «Ничто не истина, всё дозволено». Бродя по улочкам Сен-Жермен-де-Пре, он нашёл себе новых друзей в книжных лавках: Хайдеггера, Сартра, Камю. Они открыли ему пустоту — он нырнул в неё.

Он запаниковал. Уйдя от доминиканцев, он направился прямиком к их кровным врагам иезуитам: священник послал его учить немецкий в Нормандию. Вскоре, Мишель был уверен, он станет иезуитским священником. Но к преподаванию его так и не допустили, оставили зубрить. Школа Бога оказалась военным училищем. Мишель покинул её и вернулся в Париж.

Эти постоянные, бесконечные неудачи: обратиться бы к психиатру, но патология являлась социальной. Спустя годы это превратилось в эпидемию. В середине 1960-х в Беркли я поражался тому, как мои друзья делали мир новым каждый день, кружа по улицам и ежеминутно меняя троцкизм на анархизм, анархизм на сталинизм, сталинизм на оккультизм, оккультизм на наркотики, наркотики на религию, в то время как профессора, бывшие в 1930-е годы коммунистами, а теперь ставшие фрейдистами, объясняли всё это. В каждом случае на любой поставленный вопрос существовал свой ответ, и это означало, что вопросов не ставилось. Всё казалось возможным, и перспективы вселяли ужас — так «ничто не истина», основа для «возможно всё», поменяли на единственную истину, какой бы она ни была. Было всё, кроме критического духа, который мог бы сделать реальным великое приключение, усомнившись в том, что стоит за декартовским выражением “Cogito, ergo sum” — этим лишённым жизни изречением. Несомненно, что безумное разнообразие выбора, которым прославились шестидесятые, привело к отказу от выбора в последующие десятилетия, отказу ради авторитарной религии, авторитарной политики — для многих свобода от сомнения всегда была сутью дела, душевное спокойствие стоило любой цены. Помощник сенатора Джесси Хелмса, оратора американских правых, мог говорить о необходимости возвращения к додекартовскому состоянию, объясняя, что в вульгарной пропаганде убийств зародышей и расистском кошмаре содержался настоящий проект: отмена Просвещения, возведение заново мира, где иметь своё мнение греховно и где на всё снова будет воля Божья. Общеизвестно, что история движется кругами, удивительно было узнать, насколько большими оказались эти круги.

Дадаист — самый свободный человек на Земле. Идеологичен всякий человек, который, попав в ловушку, подстроенную его же собственным интеллектом, убеждён в абсолютной реальности идеи как символа сиюминутно воспринимаемой действительности. С набором понятий можно манипулировать так же, как с костяшками домино.

— Рихард Хюльзенбек, «Альманах дада»16

Мишель торопился. В Париже он нашёл родственные души: поэтов, участников гностического культа под названием леттризм, руководимого мессией по имени Исидор Изу. Тяготясь его руководством, но не решаясь пойти против него, они ради пародии на свою же секту организовали “Circle des ratés”, «Клуб неудачников».

Я занял своё место среди разочарованных и озлобленных неудачников из Сен-Жермен-де-Пре. Подобно им я поселился в кафе на Бульваре Сен-Жермен или в барах на рю Жакоб и стал повторять, что жизнь бессмысленна и абсурдна.

Все скучали или культивировали в себе скуку. Благодаря Камю, мы узнали, что человек — это посторонний на Земле, что он был «заброшен» в это «одиночество» и вынужден жить в мире, частью которого ему быть не суждено. Попытки приносят лишь неудачу, он теряется, «объективирует» себя и распадается. Но не делая никаких попыток, он всё равно останется неправ, поскольку он отказывается от ответственности, которая у него есть в отношении всего сущего17.

Всё, что оставалось подтвердить, — это отчаяние, ненависть, праздность, отвращение к себе. С такими подтверждениями вся культура оказывалась построена на пустыре Роджера Шаттака: искусственно взращённая спящая болезнь, медленное самоубийство. Когда Мур писал «Вопреки богохульству», а из-за спины его выглядывал епископ, это могло показаться всего лишь поступком, «маской, скрывавшей наше разочарование от того, что мы не смогли найти истину, красоту и добро». Но за месяцы до Пасхи 1950 года Мур обнаружил нацарапанные на его столике в кафе слова, каждое было зачёркнуто: WAIIRIIEIT, истины нет, SCHQNHEIT, красоты нет, GÜTIG, добра нет.

Или так мне нравится представлять — как будто после Второй мировой войны тысячи столиков из кафе были переправлены французскими оккупационными войсками с берлинского склада прямиком в Париж: справедливый обмен за вывезенные нацистами произведения искусства. Как будто