Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Исключённый
Исключённый из школы за свои предполагаемые преступления, 16-летний Мишель нашёл работу государственного служащего. Рабочий день длился 8 часов, занятий было на час работы, остальное время он просиживал брюки и читал газеты. В Лионе как раз судили Шарля Морраса за измену родине.
Моррас организовал “Action Française” после событий дела Дрейфуса. В 1894 году французский офицер Альфред Дрейфус, еврей, был осуждён за государственную измену и отправлен на Чёртов остров; частично благодаря полемической статье «Я обвиняю» Эмиля Золя, свидетельства, на которых основывались обвинения, признали фальшивкой, и в 1906 году Дрейфус был реабилитирован. Разногласия раскололи Францию надвое. Они разоблачили французский антисемитизм и должностную коррупцию, многие отказывали иерархической власти в легитимности. Скандал разделил французское общество, поместив тысячи интеллектуалов не на сторону государства, а на сторону ценностей, свободных от любого наследия национализма; это положило начало сюрреалистскому бунту. Для Морраса вся эта ситуация означала одну вещь: французская культура была декадентской, слабой, несостоятельной. И такое заключение он сделал не потому, что Дрейфус оказался изгнан из французского общества, а потому, что тот вернулся в общество с почестями: с орденом Почётного легиона жид-предатель расхаживал по улицам как честный человек. Франции больше не существовало, Моррасу предстояло её возродить.
В маргинальных газетах и памфлетах Моррас развернул кампанию за возвращение монархии, одновременно призывая к возрождению классицизма и к уничтожению современного искусства. Модернистской двусмысленности и релятивизму он противопоставил чистоту древнегреческой культуры: он обнаружил «средиземноморскую» связь между основателями западной цивилизации и их теперешними потерянными и рассеянными потомками — всеми теми, кто мог читать его и понять. Это было маргинальное движение в 1910-e, 1920-е и 1930-е, но оно было яростным, ухватывающимся за каждое своё поражение как за обещание грядущей окончательной победы; кирпич к кирпичу, “Action Française” закладывало фундамент французского приятия нацизма. Покорённая Гитлером Дания пыталась защитить своих евреев, Франция извергла их из себя.
После смерти Гитлера и осуждения нацистов в Нюрнберге Мишеля не столько интересовала суть доктрины Морраса — сколько он был обольщён тоном его выступлений. Где-то в доках старик стоял и разоблачал своих обвинителей. Глухой и осуждённый, он говорил часами, он ничего не пропускал. Он взывал к великой, «настоящей Франции». Он звал французскую молодёжь последовать за ним — отомстить за него. Он «навёл первые лучи порядка и внутренней дисциплины на тёмное царство моей духовной анархии, — писал Мур. — Я больше не чувствовал себя одиноким. Несколько месяцев я был счастлив, как сирота, вдруг обрётший отца и мать». Представ перед судом истории, Моррас оказался пережитком. Для Мишеля он стал первым обещанием молодости: никаких компромиссов, несмотря ни на что.
Мишелем овладело
Мишелем овладело его первое наваждение. Оглядываясь по сторонам, он начал искать по книжным лавкам запрещённые памфлеты Морраса; ему сказочно повезло: нашлось целое 25-томное собрание сочинений. Во Франции, капитулировавшей перед бездушным материализмом, сурвивалистской ментальностью карточной системы и бездумной модой на технические новинки и бытовые удобства, оказавшееся вне закона “Action Française” являлась новым подпольем, новым сопротивлением: Мишель искал именно это. Встречаясь на тайных собраниях в послевоенные 1940-е, он вместе с другими сподвижниками пытался возродить героический дух предвоенных 1930-х.
На роялистском собрании он познакомился с «Жаком», молодым человеком, который станет его лучшим другом. Для Жака фашизм являлся лишь наименее прогнившей частью целиком прогнившего современного мира: он жил ради подлинного спасения, ради Церкви Воинствующей, не боящейся костров инквизиции, ради чудес эпохи, ближней к небесам, свободной от рационализма, опустившего жизнь на землю. Он познакомил Мишеля с понятием веры: целью было предание себя в руки Божьи, а искрой была власть, но в современной Франции не было власти. Гражданская война в Испании, говорил Жак Мишелю, была первым настоящим крестовым походом за семь столетий, но Франция отвернулась от него. Отец Мишеля сжёг фотографию Пассионарии, но несмотря ни на какие пытки — Мишель знал — Жак не отречётся от Франко.
Они оба присоединились к ультраправой, но не запрещённой Республиканской партии свободы. В ней объединились демобилизованные бойцы «Сражающейся Франции», бывшие партизаны Сопротивления, самозваные ницшеанцы, неудавшиеся поэты, мелкие преступники, безработные, французские нацисты, гомосексуалисты и клинические помешанные, вся люмпенизированная мелкая буржуазия послевоенной Франции. Мишель и Жак стали громилами РПС. Как и большинство других, они были завербованы в кафе в Латинском квартале — как тридцать лет спустя агенты неонацистского Национального фронта будут рекрутировать панков и скинхедов в британских пабах. Соблазнённая путешествиями, бесплатной кормёжкой и приключениями, банда нападала на оппозиционные митинги и служила телохранителями для руководства РПС. Они научились техникам засады, когда леваки собирались в своих кафе, Мишель сотоварищи выскакивали из-за столов и избивали их. Они пытались убить, объяснит Мишель, скуку мирного положения.
Мишеля посылали по всей Франции с заданием переубеждать рабочих, находящихся в плену марксисткой идеологии, — в плену, говорили в ответ марксисты, тех бизнесменов, которые являлись кандидатами РПС. Слушая рабочих, Мишель понял одну вещь: кем бы ни были их хозяева, ему никогда не удастся их освободить. По тем же причинам РПС двигалась в никуда, один за другим лучшие товарищи Мишеля возвращались в церковь. Он обратился к священнику и получил наставления, 14 августа 1946 года он крестился.
Ничего не произошло. Он добивался удара молнии, а получил право зажечь свечку. Возвратившись в Париж, он вместе с Жаком вознамерился начать свой фашистский журнал, требовалась государственная лицензия, но ждать её было неоткуда, и они присоединились к умирающей роялистской газете. Мишель был на грани краха, он перестал посещать мессы. Он стремился скорее к скрупулёзной ограниченности, чем к ограниченной скрупулёзности, решив, что если похоть была человеческим пороком, первородным грехом, то для сына божьего даже брак оказывался безнравственен. Чтобы сохранить журнал на плаву, они с Жаком организовывали лекции на Левом берегу, готовясь к вечеру о Сократе, он принялся цитировать Ницше, упав в объятия Заратустры и обнаружив «пугающее, несущее кровное оскорбление богохульство: “Богумер”».
Сегодня мы называем такой момент кризисом идентичности, в те времена психология уступала место политике. Для Мишеля это был кризис социальный, всемирно-исторический. Он был способен дойти до самой сути веры, мгновенно переноситься в
