Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они теряли хватку: царство «нет» стало царством «да». Мишель наслаждался отвратительной вольностью первородного греха, Жака заклинило на донкихотстве. Вместе они атаковали кафе своими навязчивыми проповедями о величии безумства, о безумстве величия, о преисподней секса, о сексуальной преисподней, о великолепии святых мучеников, о восхищении Инквизицией. Представьте! В нескольких ярдах отсюда мужчины и женщины сжигались живьём во славу Божию! Други мои, выбор за вами!
В прошлый уикенд в речи к генеральной ассамблее Церкви Шотландии Тэтчер процитировала Священное Писание, демонстрируя, что сказанное ею является библейским предписанием «трудиться и пользоваться нашими способностями ради преумножения богатств». Проиллюстрировав своё убеждение в том, что пример «личной ответственности» более полезен для общества, чем коллективные действия государства всеобщего благосостояния, Тэтчер отметила, что решение Иисуса Христа пойти на смерть за чужие грехи было его личным выбором.
— “San Francisco Chronicle”, 26 мая 1988
Это был 1947 год. Молодые мужчины и женщины в кафе улыбались и отворачивались. На Левом берегу можно было увидеть любые типажи. Мишелю всё стало ясно: «Наиболее остро требовались не изменения общественной жизни, а изменения внутренней жизни индивида». Он решил стать монахом.
Будучи ещё несовершеннолетним, Мишель встретился с отцом, чтобы получить на это разрешение; успокоившись, что сын не собирается идти в армию, отец согласился. Мишель отправился к монаху-доминиканцу, чтобы сообщить ему о желании посвятить своё земное существование ордену; охваченный чувством, что не достоин этого, он бежал. В конце концов, по совету отца — потрясающе, но старый ненавистник церкви сам был близок к обращению, — Мишель отправился в доминиканский монастырь Святого Максимина в Тулузе. Там он предался невероятной фантазии: когда-нибудь скоро он совершит первое причастие своего отца. И затем он пойдёт дальше как вестник великого возрождения, преобразующий «весь мир в одну большую церковь», оставаясь вечно неудовлетворённым, покуда Бог не будет «обожаем и восхваляем каждую минуту жизни всякого человека». Спустя две недели Мишель вернулся в Париж, в рождественский день 1947 года он завербовался на три года в армию.
Он попал в Германию, в оккупационные войска. Снова стал клерком, его работа была делом не менее пустяковым, чем на первой государственной службе. Научился презирать немцев, людей, которых он когда-то считал достойными управлять миром, но сегодня запуганных настолько, что они жрали французскую грязь за бокал дешёвого шампанского; он в совершенстве овладел искусством лодырничанья. Сидя за своей конторкой, преисполненный скуки и ненависти, он обрастал жирком и мечтал о Париже. Два с половиной года ничегонеделанья.
Тоска повлекла за собой болезнь, которая обнаружила сердечную недостаточность. В январе 1949 года Мишель получил отпуск на неопределённый срок и пенсию по инвалидности в ожидании окончательного увольнения. Он отправился прямиком на Левый берег к Жаку, но тот был в Ницце, погрязший в декадентстве и роскоши; самого Мишеля уже тошнило от деградировавшего Сен-Жермен-де-Пре. Вокруг него были только проститутки да педерасты. Он ещё раз отправился монастырь Святого Максимина и на этот раз там задержался. В июне он получил облачение и началось его послушничество.
Жизнь
«Жизнь, — писал Мур, — больше не принадлежала “истории”. Сначала я поразился презрению доминиканцев из монастыря Святого Максимина по отношению к Истории. История не имела для них никакого значения, у неё больше не было нераскрытых тайн, всё уже было частью прошлого, свершившимся фактом, ибо окончательный смысл истории был открыт за две тысячи лет до нас, когда стала очевидной окончательная победа Христа. Исторические бедствия нашего времени никогда не проникали за стены монастырей». Для Мишеля дар того, что нет-ничего-нового-под-солнцем, явился абсолютной свободой, свободой от самого себя.
Мир погрузился в непроглядное прошлое, в бесконечное настоящее, в предопределённое будущее. Презрев все пороки, отказавшись от всей собственности, Мишель познал душевное спокойствие. Дисциплина была повсюду, он принимал её с любовью. Чудом послушания и товарищества он причастился вечной жизни.
Пища была в целом хорошей. Жизнь превратилась в борьбу между великими надеждами и мелкими грешками; Мишель боролся со страстями. Послушничество вскрыло все до единой.
Отцы жили в полной гармонии, Мишелю и его товарищам надлежало сотворить её. Таким было их испытание. На жёстких собраниях строго рассматривались каждый жест, каждое слово. Жизнь крошилась на короткие мгновения, будто бы управляемые громадным магнитом, все мерялись одним стандартом благочестия, которому не соответствовал никто.
Монах поднимался и каялся в грехах. Затем он подвергался ещё одному venia [унижению]: ложился на пол, а другие монахи стояли вокруг и обвиняли кающегося: «Я обвиняю брата Г. в отсутствии скромности на его лице во время прогулки и в разглядывании прохожих людей с неподобающим интересом!»… или: «Я обвиняю брата Б. в том, что он разговаривал с братом Ф., совершавшим его постриг, и проявлял излишнюю заботу по этому поводу!»…или: «Я обвиняю брата А. в том, что своё покаяние он совершает с чрезмерным самолюбованием и хвастливо злоупотребляет проявлениями смирения!»9
Чтобы выдержать всё это, каждый новый послушник искал козла отпущения, им становился каждый. Мишель нашёл своего мальчика для битья, он и сам стал таким мальчиком для другого неофита. Мишель выставлял ногу для подножки в страхе, что это движение сделает кто-то другой. Не было ничего нового под солнцем, но мир начинался заново с каждой минутой и в ту же минуту он мог закончиться. Мир свободы, рассуждал Мишель, оказался миром террора.
Как всегда, он задумался о побеге. Он пошёл к настоятелю монастыря и высказал свои соображения: Святой отец, мы не можем оставаться здесь отрешёнными от жизни — снаружи мир, который необходимо покорить! Мы должны выйти в мир проповедовать, как это делали первые доминиканцы: на улицах,
