Весь Роберт Шекли в двух томах. Том 1. Рассказы и повести - Роберт Шекли

— Ничего страшного. Просто выполните моё распоряжение. Бакунин возьмётся за ум, и случится это скоро. И ещё, я вам в который раз напоминаю: мы имеем дело не с человеком. Это симулякр, создание из электронов и фотонов, или что там внутри у вашего компьютера?

В отношении Цицерона Мерчисон был не так уверен в себе.

В Бакунине было нечто притягательное, нечто ребяческое и нестрашное. Да и кто он, в сущности, был, исторический Бакунин? Чудак с безумными глазами, который путешествовал по миру, сидел в тюрьмах Германии, Австрии и России, но так ничего толком и не добился. Другое дело Цицерон.

Мерчисон проглядывал распечатку основных этапов жизненного пути Цицерона. Ко временам расцвета империи, около 65 года до н. э., он стал одним из самых влиятельных людей Рима. И при этом даже не будучи патрицием. Он самостоятельно проделал путь от дна и до самого верха исключительно благодаря интеллекту, заслугам, смелости и непревзойдённому ораторскому мастерству.

Этот человек был равен Цезарю, Бруту, Марку Антонию. Он был философом, драматургом и поэтом, а также римским консулом.

Такой бы сделал кассу. Всё, что для этого нужно, — придумать подходящий образовательный проект.

Мерчисон понимал, что перспективы открываются бесконечные — только бы симулякр Цицерона пошёл на сотрудничество.

А Цицерон, как известно, был великим политиком. Поладить с ним будет достаточно легко.

Писательство всегда служило утешением для Цицерона в трудные времена. В доме были письменные принадлежности и бумага — куда более совершенное средство, чем пергамент или восковые таблички. Цицерон писал, пытаясь размышлять, обдумывать своё положение. Стремясь понять, что делать дальше.

— Следуйте за мной.

Бакунин поднял глаза и увидел стоящего над ним немецкого полицейского в серо-голубом мундире. Сон, видение? Бакунин встал, заметив за дверью камеры ещё нескольких конвоиров.

Он ждал, что за ним придут, ждал ещё со дня провала Дрезденского восстания…

Но нет, вспомнил он, это уже случилось, буквально вчера его отвезли в старую крепость Кёнигсберг. Хорошо хоть камера была чистой и тёплой, его сносно кормили и разрешали сколько угодно сигар. С политическими заключёнными саксонцы обращались прилично, это надо поставить им в заслугу. Но в укор им — воспоминания снова нахлынули на Бакунина — следовало поставить приговор суда, вынесенный вскоре после ареста. По саксонским законам грозил год-два, не больше. Но суд обнаруживал или изобретал разнообразные юридические препоны, что Бакунин мог бы и предвидеть, если бы его ум не был затуманен неизлечимым и ничем не обоснованным оптимизмом. Бакунин как сейчас видел председательствующего судью, жирного буржуа самого гнусного пошиба, который улыбался и говорил: «Михаил Бакунин, суд изучил все свидетельства, и очевидно, что вы отъявленный политический агитатор». Пауза. «Однако существует другая возможность, о которой вы узнаете в своё время».

— Куда вы меня ведёте? — спросил Бакунин.

Сержант подкрутил длинные усы и незлобливо ответил:

— Мне запрещено разговаривать с вами, Бакунин. Ступайте за мной и соблюдайте спокойствие.

— Куда мы идём?

— Главное, что отсюда.

Его выпускают! Конечно же, то, что ждёт впереди, будет лучше, чем то, что осталось в прошлом, — тела дрезденских рабочих, крики женщин, прусские пехотинцы, идущие на баррикады в штыковую… А затем бессмысленная бойня, не прекратившаяся даже после того, как этот робкий протест был подавлен.

Куда его ведут?

За воротами тюрьмы ждала карета с конвоем из вооружённых прусских кавалеристов. «Они хотят отправить меня обратно во Францию, — подумал Бакунин. — В Париж, на свободу! Даже эти прусские мерзавцы не желают пачкать руки моей кровью. Может быть, один-двое из них услышали на суде моё заявление, мою мольбу, мои надежды и мечты о благе всего человечества».

Всходило солнце — белёсое пятно на водянистом германском небе. Бакунину было отведено место у окна. Один вооружённый конвоир сел рядом, двое — напротив. Шторки на окнах были опущены, но крепко не привязаны, и Бакунин видел, что карета проехала по главной площади Кёнигсберга и на перекрёстке повернула на юго-восток.

Он был так уверен, что его отвезут в Париж! Но Франция лежала в противоположной стороне. Бакунина охватил ужас.

— Это дорога не на Париж, — пробормотал он, повернувшись к сержанту.

— А с чего вы взяли, что вас отправят именно туда? — ухмыльнулся сержант.

— Чтобы избавиться от меня, — сказал Бакунин.

— Они и так от вас избавляются, — сказал конвоир.

— Но куда мы едем?

Сержант ответил не сразу. Сперва оценивающе посмотрел на младших по званию. Разговоры с заключёнными не поощрялись. Но никто из этих людей не осмелится донести. А дорога впереди долгая.

— Для пруссов вы обуза, герр Бакунин. Но власти не хотят, чтобы ваша кровь была на их руках.

Большое ранимое сердце Бакунина затопила мучительная надежда. Сменившаяся невыносимым ужасом.

— О чём вы думаете? — спросил сержант, наблюдавший игру эмоций на печальном измученном лице.

— Вижу две возможности, — сказал Бакунин. — Первая, и наименее вероятная, что вы отвезёте меня куда-нибудь — допустим, в Швейцарию, — отпустите на свободу, с приказанием никогда не возвращаться. Это было бы самое лучшее решение, с какой стороны ни посмотреть.

— Ах, Бакунин, — сказал сержант, — ну вы и мечтатель.

— Вторая возможность — боюсь, что более реальная, — состоит в том, что вы найдёте по дороге укромное место — какую-нибудь рощицу, например, — и там…

— И там?.. — подбодрил сержант.

Бакунин не смог договорить до конца. Он лишь провёл рукой поперёк горла.

— Возьмите сигару. — Сержант достал из внутреннего кармана маленький кожаный футляр.

— Последняя сигара приговорённого? — спросил Бакунин, протягивая руку к футляру.

Пальцы дрожали, как ни старался он