Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

до того, что один весьма неглупый человек (писатель Вигель) писал: «Близ него (Сперанского. — С. Ц.) мне казалось, что я слышу серный запах и в голубых очах его вижу синеватое пламя подземного мира». «Ненависть — сильнейшая из пропаганд», — скажет Сперанский позднее.

У бедного статс-дьявола совсем не было уменья бороться с интригой и, главное, совершенно не было охоты устранять своих врагов. Участвовать в придворных дрязгах казалось ему отвратительным занятием. Он думал только о своем деле и торопил царя с выполнением задуманных реформ, что, как мы знаем, всегда настораживало Александра. Действительно, царь по обыкновению начал оглядываться и колебаться. Ему нашептывали, что Сперанский подкапывается под самодержавие, и Александр вдруг все чаще стал повторять, что обязан передать самодержавие в целости своим наследникам, что образование министерств и Государственного совета было ошибкой и, вообще, все охотнее забывал, что Сперанский лишь выполнял его волю, более-менее правильно понятую.

15 марта 1811 года царь посетил Тверь и здесь получил из рук сестры, великой княгини Екатерины Павловны, записку Карамзина «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». Записка содержала резкое осуждение либеральных начинаний первых лет царствования и недавних реформ Сперанского.

«Все россияне, — писал Карамзин, — были согласны в добром мнении о качествах юного монарха; он царствует десять лет, и никто не переменил о том своих мнений; скажу еще более: все согласны, что едва ли кто-нибудь из государей превосходил Александра в любви, в ревности к общему благу; едва ли кто-нибудь столь мало ослеплялся блеском венца и столь умел быть человеком на троне, как он!.. Но здесь имею нужду в твердости духа, чтобы сказать истину. Россия наполнена недовольными: жалуются в палатах и хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры. Удивительный государственный феномен! Обыкновенно бывает, что преемник монарха жестокого легко снискивает всеобщее одобрение, смягчая правила власти: успокоенные кротостью Александра, безвинно не страшась ни Тайной канцелярии, ни Сибири, и свободно наслаждаясь всеми позволенными в гражданских обществах удовольствиями, каким образом изъясним сие горестное расположение умов? Несчастными обстоятельствами Европы и важными, как думаю, ошибками правительства, ибо, к сожалению, можно с добрым намерением ошибаться в средствах добра».

Реформы Сперанского вызывали у писателя и историка одно негодование: «Новости ведут к новостям и благоприятствуют необузданности произвола. Скажем ли, повторим ли, что одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основы империи и коих благотворность остается доселе сомнительною». Карамзин считал, что результатом столь разрекламированной работы был простой перевод на русский язык наполеоновского Кодекса, хотя (язвит автор) русские еще не попали под скипетр этого завоевателя. По его словам, лишь в некоторых статьях, как, например, о разводе, Сперанский откладывал в сторону Кодекс и брал в руки Кормчую книгу[84].

Сперанский и Карамзин выражали два противоположных взгляда на движущие силы истории, древние, как мир: политический и нравственный. По мнению Сперанского люди ничего не значат в истории, ход которой определяется развитием учреждений. Согласно этому взгляду, чтобы сделать людей хорошими или, по крайней мере, заставить их прекратить делать зло, надо дать обществу разумные, правильные учреждения. Карамзин же считал, что разумный общественный порядок создается привлечением к управлению хороших людей: «Не нужно нам конституций, дайте нам пятьдесят умных и добродетельных губернаторов и все пойдет хорошо». Примирить эти два взгляда легче, чем людей, которые их исповедуют.

Основная мысль записки заключалась в том, что «самодержавие есть палладиум (защита, спасение. — С. Ц.) России; целость его необходима для ее счастья». Чтение укрепило Александра в перемене его настроения по отношению к реформам. Да и что ему оставалось делать? Вот уже десять лет лучшие люди России твердили ему, что им не нужно никакой конституции, и это не могло не повлиять на образ мыслей Александра.

Тем временем до царя стали доходить слухи, что Сперанский действует в интересах Наполеона: роняет ценность ассигнаций, обременяет народ налогами, раздражает его, ломает государственный аппарат, продает французам государственные тайны. Нелепость этих слухов была очевидной, поэтому, когда в октябре встревоженный и павший духом статс-секретарь предложил царю отставить его от всех должностей и предоставить ему заниматься исключительно работой по составлению свода законов, Александр отказал ему в этом.

Однако вскоре Александру донесли, что Сперанский проявляет в разговорах крайнюю невоздержанность на язык и не щадит самого государя, проводя оскорбительные параллели между военными талантами Александра и французского цезаря, давая ему насмешливые прозвища, унижая его характер и ум, выставляя его человеком ограниченным, равнодушным к пользе отечества, красующимся своей фигурой, посвистывающим у окна, когда ему докладывают дела и т. д. Например, когда Балашов пришел к нему по поводу своей просьбы о расширении прав его министерства, Сперанский сказал:

— Потерпите, это будет возможным только со временем. Вы знаете подозрительный характер нашего государя. Все, что он делает, он делает наполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, чтобы царствовать.

Передавали о разговорах и похуже. Однажды на каком-то обеде Сперанский сказал своему собеседнику, хорошему товарищу:

— Пора нам сделаться русскими.

— Что же, не тебя ли в цари русские? — насмешливо возразил товарищ.

— А хоть бы и меня, — ответил Сперанский и прибавил: — Да не меня одного — и вас тоже; мало ли людей русских, кроме немцев.

В этих словах усмотрели намек на намерение установить в России республиканское правление.

Таким образом поведение Сперанского приобретало характер личного предательства по отношению к царю, который почтил его своей дружбой и неслыханным доверием. Александр был оскорблен. К тому же он, быть может, уже тайно желал избавиться от опеки сильного человека, под которую невольно попал.

В начале 1812 года очередная жертва царской дружбы была готова к закланию. Интриганы, хлопотавшие о низвержении «изменника», не подозревали, что царь больше не нуждается в новых доказательствах «вины» Сперанского — его участь уже была решена в сердце и уме Александра. Позже, в ссылке, Сперанский писал: «Сии разные лица составляли одно тело, а душа сего тела был тот самый, кто всему казался и теперь кажется посторонним».

Тем не менее внезапное падение Сперанского стало полной неожиданностью для всех. Рано утром в воскресенье 17 марта Александр призвал к себе директора канцелярии министра полиции Якова Ивановича де Санглена и сказал ему:

— Конечно, как мне ни больно, но надобно расстаться со Сперанским. Он сам ускорил свою отставку. Я спрашивал его, как он думает о предстоящей войне и участвовать ли мне в ней своим лицом? Он имел дерзость, описать мне все воинственные таланты Наполеона, советовать, чтоб, сложив все с