Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

шведский министр иностранных дел объявил русскому посланнику: «Теперь мы свободны от всяких обязательств по отношению к Франции», а Бернадот поручил передать Александру, что после своего прибытия в Швецию он сделался совершенно человеком Севера и что Россия может смотреть на Швецию, как на свой верный передовой оплот: царь «может с оружием в руках вступить в Константинополь, Вену и Варшаву, не опасаясь вмешательства Швеции».

В марте Наполеон одумался и предложил Бернадоту Финляндию и Норвегию, но было уже поздно — он подписал союзный договор с Россией. Согласно этому документу, Швеция отказывалась навсегда от Финляндии и Аландских островов, но взамен рассчитывала получить 15-тысячный русский корпус, который должен был помочь ей завоевать Норвегию, находившуюся под властью Датской короны.

С этих пор Бернадот, отлично знакомый с французской армией, стал раздавать всем врагам Наполеона щедрые стратегические и тактические советы, сослужившие им немалую службу в 1812–1813 годах: «Следует, — писал он 24 апреля, — избегать крупных сражений, атаковать фланги, вынуждать французов делить войско на небольшие отряды и изнурять их маршами и контрмаршами, — заставлять их делать то, что всего неприятнее французскому солдату, и так, чтобы легче было его одолеть. И пусть будет вокруг как можно больше казачьих отрядов». Союз со Швецией позволил Александру отозвать войска из Финляндии и присоединить их к армии, обращенной против Наполеона.

В мае 1812 года, после прошлогоднего разгрома Кутузовым армии великого визиря под Рущуком[82], мирный договор с Россией подписала и Турция. У русской дунайской армии также развязались руки.

Наконец, Англия дала понять Александру, что в любую минуту готова подписать мир с Россией. 3 мая договор был заключен. Александр желал, чтобы Англия сделалась «кассиром» русской армии. Теперь уже никто не сомневался, что война с Францией начнется со дня на день.

Часть четвертая. Гигантомахия

Любое, даже самое громкое деяние нельзя назвать великим, если оно не было следствием великого замысла.

Ларошфуко «Максимы»

Легко начать войну, но трудно определить, когда и чем она кончится.

Наполеон

I

Гроза двенадцатого года

Настала — кто тут нам помог?

Остервенение народа,

Барклай, зима иль русский бог?

А.С. Пушкин «Евгений Онегин», Х глава

Новый, 1812 год — год високосный — русское общество встретило весело и шумно. Балы и эрмитажи при дворе, увеселительные собрания у министров и послов следовали беспрерывно одни за другими. По словам современника, «все плясало, кружилось и веселилось, между тем как военные приготовления делались по всей России» (Ф.Я. Миркович, конногвардеец).

Провинция не отставала от столиц. «Всю осень и всю зиму мы провели очень весело, — вспоминает И.Р. Дрейлинг, прапорщик Малороссийского кирасирского полка. — Во всех дворянских семьях наперерыв давались рауты, за ними следовали вечера и балы, на которых мы старались превзойти друг друга в мазурке».

И все же в этом всеобщем веселье явственно сквозила наигранность и нарочитость. Ни для кого не было секретом, что истекают последние мирные дни. Будущее страшило и завораживало одновременно, порождая у армейской молодежи исступленные восторги («воинственный энтузиазм доходил до высшей степени», — свидетельствует Ф.Я. Миркович), а у людей опытных — «надежду на успех, на возрождение отечественного достоинства и славы имени русского», — по воспоминаниям князя С.Г. Волконского, в то время кавалергардского ротмистра.

Последовавший затем Великий пост обратил мысли на более серьезный лад. К лету предчувствие близкой военной грозы разлилось в воздухе. А перед грозой воздух душен и дышится тяжело. Князь П.А. Вяземский впоследствии писал, вспоминая те дни: «Наполеон… был равно страшен и царям, и народам. Кто не жил в эту эпоху, тот знать не может, догадаться не может, как душно было жить в это время. Судьба каждого государства, почти каждого лица более или менее, так или иначе, не сегодня, так завтра зависела от прихотей тюильрийского кабинета, или от боевых распоряжений наполеоновской главной квартиры. Все были как под страхом землетрясения или извержения огнедышащей горы. Вся Европа задыхалась от этого страха. Никто не мог ни действовать, ни дышать свободно».

О том же — и едва ли не теми же словами — писали и другие современники. Читая их, так и видишь — с запада, по пояс в грозовых тучах, зажав в кулаке пучок молний, на Россию надвигается могучий исполин. «Кто не жил во времена Наполеона, тот не может вообразить себе степени его нравственного могущества, действовавшего на умы современников. Имя его было известно каждому и заключало в себя какое-то безотчетное понятие о силе без всяких границ» (А.И. Михайловский-Данилевский, адъютант М.И. Кутузова, военный историк). Генерал П.X. Граббе даже спустя полвека, на закате жизни, отчетливо помнил тревожные предчувствия тех дней: «Припоминая себе это время, я нахожу в собственных и в чужих впечатлениях что-то похожее на ощущения, предшествующие разрушительному урагану. Воздух казался душен. Тучи собирались на разных точках Европы <…>. Чувство неясное непрочности всего существующего наполняло сердца».

Итак, в 1812 году судьбы мира находились в руках одного человека, чье имя вызывало у людей мысли о роке или провидении, вселяя в сердца почти священный ужас, зачастую смешанный с неистовым обожанием.

Впрочем, имен у него к тому времени было много: Божий посланник, новый Мессия, великий человек, освободитель народов и их же поработитель, сын Революции, маленький капрал, Робеспьер на коне, разбойник, корсиканский людоед, враг рода человеческого, апокалипсический зверь из бездны, антихрист, Аполлион-Губитель[83], узурпатор, тиран…

Он готовился присоединить к ним еще одно, последнее — властелин мира.

***

В преддверии грандиозной, небывалой войны Александр, как никогда, нуждался в поддержке общества, которой он так долго пренебрегал. Между тем все классы, все сословия русского общества выражали единодушное недовольство курсом правительства. Конечно, имени царя никто не называл, все нападки и упреки адресовались второму лицу в государстве — Сперанскому. В ненависти против него объединялись: «паркетные шаркуны», как их называл Александр, то есть придворные чины, раздраженные тем, что Сперанский пробовал заставить их сдавать экзамен при назначении на должность; помещики, обеспокоенные проектами освобождения крестьян; высшая аристократия, презиравшая выскочку, «поповича», пытавшегося учить их уму-разуму; крестьяне, купцы и мещане — из-за повышения налогов и цен; патриоты, становившиеся по мере приближения войны с французами все более пылкими и голосистыми, объявившие изменой заимствование французских учреждений; министры: Балашов (полиции), Гурьев (финансов) и ряд других, которые завидовали своему коллеге; двор императрицы Марии Федоровны — очаг непримиримой оппозиции французскому влиянию; французские эмигранты-роялисты, иезуиты и многие, многие другие, в том числе ряд русских писателей и мыслителей, как, например, Карамзин. Эта ненависть доходила