Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

себя, я созвал Боярскую Думу и предоставил ей вести отечественную войну. Но что ж я такое? Разве нуль? Из этого я убеждаюсь, что он своими министерствами только подкапывался под самодержавие, которого я не могу и не вправе сложить с себя самовольно к вреду моих наследников.

Вечером наступила развязка. Сперанский обедал у одной своей знакомой, когда фельдъегерь привез ему приказ государя явиться во дворец к восьми часам. Дело было обычное, и Сперанский поехал без тени подозрения. В секретарской сидел князь А.Н. Голицын, также приехавший с докладом. Сперанского позвали первым. Аудиенция длилась около двух часов. Когда, наконец, Сперанский вышел из кабинета царя, он казался сильно взволнованным и смущенным. Его глаза «умирающего теленка» были заплаканы, поэтому, подойдя к столу, чтобы уложить в портфель бумаги, он повернулся к Голицыну спиной (другой свидетель, дежурный генерал-адъютант граф П.В. Голенищев-Кутузов утверждал, что Сперанский вышел от царя в полном беспамятстве и принялся запихивать в портфель вместо бумаг свою шляпу). В это время в дверях показался Александр, также сильно растроганный («на моих щеках были его слезы», — вспоминал Сперанский).

— Еще раз прощайте, Михайло Михайлович, — сказал он и закрыл дверь.

Содержание их последней беседы осталось тайной. Сперанский в ссылке обычно охотно откровенничал о своих отношениях с царем, но о разговоре 17 марта — никогда, и даже запрещал родным и знакомым об этом спрашивать. Что касается Александра, то он только раз заговорил об этом с Новосильцовым, несколькими месяцами позже.

— Вы думаете, что Сперанский изменник? — сказал царь. — Нисколько. Он, в сущности, виновен только относительно меня одного, — виновен тем, что отплатил за мое доверие и мою дружбу самой черной, самой гнусной неблагодарностью. Но это еще не побудило бы меня прибегнуть к строгим мерам, если бы лица, которые с некоторого времени взяли на себя труд следить за его словами и поступками, не усмотрели в них и не донесли о тех случаях, которые заставляли предполагать в нем самые зложелательные намерения. Время, положение, в котором находилось отечество, не позволили мне заняться обстоятельным и строгим рассмотрением обвинений, которые доходили до меня… Поэтому я сказал ему, удаляя его от моей особы: «Во всякое другое время я бы употребил два года, чтобы проверить с самым тщательным вниманием все сведения, которые дошли до меня по поводу вашего поведения и ваших действий. Но ни время, ни обстоятельства не позволяют мне этого в настоящую минуту: неприятель приближается к пределам империи и в виду того положения, в которое вас поставили подозрения, вызванные вашим поведением и речами, которые вы себе позволяли, для меня весьма важно, в случае несчастья, не казаться виновным в глазах моих подданных, продолжая оказывать вам доверие и даже сохраняя за вами занимаемое вами место. Ваше положение такого рода, что я не советовал бы вам даже оставаться в Петербурге… Выберите себе сами место для вашего дальнейшего пребывания до конца событий, которые приближаются. Я играю в большую игру, и чем она больше, тем более вы подвергались бы опасности в случае неуспеха, ввиду характера народа, которому внушили недоверие и ненависть к вам».

Конечно, этого слишком мало для двухчасового разговора, но главное ясно: оскорбленное самолюбие Александра спряталось за государственные соображения. Ни забывать, ни прощать личных обид царь не умел.

Местом ссылки Сперанского был выбран Нижний Новгород. Возле подъезда его дома Михаила Михайловича уже ждала почтовая кибитка с частным приставом, а внутри — Балашов и де Санглен. Сперанский молча прошел мимо них в свой кабинет.

— А что, если он оправдался, и вместо него будем сосланы ваше превосходительство и я, ваш усердный слуга? — заметил де Санглен.

— Чего доброго! — испуганно ответил Балашов. — Ни на что полагаться нельзя.

Однако Сперанский развеял их страхи, выйдя из кабинета и объявив о своей отставке. Ему позволили взять с собой два портфеля с бумагами. Некоторые документы Михаил Михайлович запечатал в пакет на имя государя — это была секретная переписка с русскими шпионами в Париже.

У Сперанского не хватило духа разбудить тещу и дочь, чтобы проститься. Он только благословил дверь их спальни и оставил записку с приглашением последовать за ним по окончании зимы.

— Дай Бог, чтобы отъезд мой обратился государю и отечеству в пользу! — произнес он, обращаясь к Балашову и де Санглену. — Прошу довести до сведения его величества, что я уезжаю с пламенным желанием блага ему и России.

Де Санглен был поражен спокойствием опального статс-секретаря. О своем начальнике он не мог сказать того же: по его словам, Балашов ходил подле Сперанского, «как мальчик, который трусит: не знает ли учитель, сколько он напроказил?»

Поздно ночью Сперанский вышел из дому, сел в кибитку и уехал в девятилетнее заточение.

Наутро 18 марта князь Голицын был поражен мрачным видом Александра.

— Ваше величество нездоровы? — осведомился он.

— Нет, здоров.

— Но ваш вид?

— Если бы тебе отсекли руку, — с мрачной торжественностью сказал Александр, — ты верно кричал бы и жаловался, что тебе больно. У меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моею правой рукой!

Россия торжествовала. Ссылку Сперанского праздновали, как первую победу над французами. Вина ненавистного статс-секретаря не была оглашена публично (Александр, разумеется, не мог объявить, что утоляет свою жажду мести, а повторять вздорные обвинения в измене ему не позволяла совесть), поэтому общество, следуя нашему давнему русскому поверью, что без вины не наказывают, приписывала ему самые черные намерения. «Не знаю, — писал современник, — смерть лютого тирана могла ли бы произвести такую всеобщую радость. А это был человек, который никого не оскорбил обидным словом, который никогда не искал погибели ни единого из многочисленных личных врагов своих, который, мало показываясь, в продолжение многих лет трудился в тиши кабинета своего. Но на кабинет сей смотрели, как на Пандорин ящик, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покарать все наше отечество. Все были уверены, что неоспоримые доказательства в его виновности открыли наконец глаза обманутому государю. Только дивились милосердию его и роптали, как можно было не казнить преступника, государственного изменника, предателя, и довольствоваться удалением его из столицы и устранением от дел!»

Поведение подданных дало Александру еще один повод укрепиться в своем презрении к людям. Тем же утром он сказал де Санглену:

— Вы не можете себе представить, какой вчера был тяжелый день для меня. Я Сперанского возвел, приблизил к себе, имел к нему неограниченное доверие и вынужден был его выслать. Я плакал! Но для пользы государства нужно было отослать Сперанского. Это доказывается радостью, которую отъезд его произвел в столице, — верно произведет и везде, погодя