Царство. 1951 – 1954 - Александр Струев

— Никита с Аллилуевой в Промакадемии учился. Надежда мужу про украинского самородка и напела.

— Мы для Сталина невыгодные стали, слишком большой авторитет заимели, сужали его бесконечный триумф. А тут Хрущ подвернулся! — излагал Молотов.

— До Хрущева Попов Москвой командовал, перед Поповым Щербаков был, тоже пацаны ершистые. Сталин еще прилично с нами поступил. Верноподданных ленинградцев ни блокада героическая не спасла, ни безграничная преданность.

— Все под прицелом были, — кисло усмехнулся Вячеслав Михайлович и пригладил аккуратные усики. — Мою Полину, сука, арестовал! Я его на коленях умолял — отпусти, что она сделала? Какая из нее шпионка?! За партию умереть готова была, за этого рыжего пидараса Сталина! Не пожалел бабу, а все, чтобы меня побольнее боднуть, чтобы я на его место не заглядывался! — с возмущением продолжал Молотов. — Тигром смотрел, когда я за исключение жены из партии голосовать отказался.

— А жену Буденного за что посадил?

— Она б…дь была.

Каганович заулыбался:

— За б…дство у нас не наказывают.

— И жену Калинина в казематы отправил, сука хромоногая! — Молотова трясло. — Под конец жизни Сталин совсем ошалел!

— Хрущ, Вячеслав, по сравнению с рыжим неоперившийся птенец, который летать хочет.

— Пусть полетает пернатый! Никита такой прыткий, что с высоты е…нется!

— Главное, мы в строю. А мы, Вячеслав, сила! Я заместитель председателя Совета министров, ты — заместитель председателя Совета министров! — потрясал кулачищами Каганович. — Оба члены Президиума Центрального Комитета!

— Что-то ты, Лазарь, разошелся, угомонись, дыши глубже! Все у нас хорошо, не то что раньше — от каждой тени шарахались. Гляди, какой вечер дивный! Мы живы, здоровы, Сталина пережили, Берию пережили, а Хрущева и подавно переживем! — нараспев, как приговаривается в русских народных сказаниях, заключил министр иностранных дел.

Лес замер в объятиях рождественских морозов. За месяц зимы снег, наседая и подтаивая, намертво сковал мохнатые лапы елок, белыми воротниками укутал березы, запушил липы, дубы, с головой засыпал ощетинившиеся кривыми ломкими ветками приземистые кусты. Сугробы около домов встали в человеческий рост. Зима явилась во всей своей чарующей красоте, серебристой и прозрачной. Природа утопала в снегах, обмирала в пронизывающем ветре, только в раскаленных докрасна печках весело потрескивал огонь, согревая убаюканные метелями домики. В домишках этих было теплым-тепло, лишь причудливые узоры в крохотных оконцах выдавали присутствие на дворе студеной зимы. Посмотришь на витиеватый узор и залюбуешься. А на дворе — белым-бело. Здравствуй, зимушка-зима!

Товарищи возвращались к дому. Снежинки искрились, отражая бледный свет фонарей.

— Народ Сталина любит, — заговорил Вячеслав Михайлович и сдвинул шапку на самые уши. — Нельзя допустить, чтобы Сталина ругали, это очень повредит единству партии. Хрущ специально так делает, хочет существующие порядки поломать, главных игроков сдвинуть.

— Он за погибшего сына мстит, за то, что Иосиф его в штрафбат сослал.

— А разве Сталин своего Яшу пожалел?

— Были сведения, что Яша с врагом сотрудничал. Условия в тюрьме Якову создали особые.

— Ты, Лазарь, сам знаешь, что такое тюрьма: по голове так дадут — все, что знаешь и не знаешь, расскажешь. Если б к врагу Яков переметнулся, зачем было его расстреливать?

— Верно! Но народ на другую сторону бежал.

— Кто бежал, кто — нет.

— В первый год около двух миллионов фашистам сдались.

— Слава богу, война кончилась! Надо, чтобы Хрущ темы репрессий не касался, а то вскочил на конек!

— Если начнут прошлое ворошить — и нам припомнят, — прищелкнул языком Лазарь Моисеевич.

— И Хрущ не в стороне стоял, — огрызнулся Молотов.

— Стоять-то стоял, а вот, лысая харя, дело так повернет, что нас с тобой крайними выставят, — сплюнул в снег Каганович. Горло у него саднило, накануне он выпил студеного молока, а тут такая продолжительная прогулка на морозе.

— С Ворошиловым надо подстраховаться и с Микояном потолковать.

— К Микояну не ходи, к нему Никита в день по три раза прибегает, и обедают они вместе, — предостерег Лазарь Моисеевич. — Когда Микоян говорит, Хрущ с пониманием кивает, строит заинтересованное лицо.

— Прикидывается!

— Для Микояна Никита еще не начальство, но хитрый армян на всякий случай перед Хрущем па-де-де выписывает, а тот его разными уловками приманивает. Мол, гляди, какой я, Анастас, мягкий и пушистый, как тебя уважаю!

— Микоян из старой гвардии, такой в хрущевских рядах необходим.

— А к нам Хрущев как относится? — спросил Каганович.

— Не верит. Слушает из вежливости, точно как своего ближайшего друга Булганина, а про себя думает: вы тут, пи…дите-пи…дите, а я сделаю по-своему!

— Вот мастер! Булганина закрутил, теперь армяшку обрабатывает, а мы с тобой, получается, побоку!

— Мы ему не по зубам, вот он и не надрывается, — объяснил Молотов. — Он и тебя в свое время на крючок поймал. Не ты ли Никиту на ответработу выдвинул?

— В душу пролез! — отозвался Лазарь Моисеевич и стукнул себя в грудь. — Что ни говори, он толковый и работоспособный до безобразия. Безответственности не терпит, халатности не выносит, поэтому я его и приблизил. А с кем работать, Вячеслав? Не с кем! Когда Никита в Промакадемию попал, его секретарем парторганизации выбрали. И там Хрущев коммунистов заморочил, с Маленковым знакомство свел, к Ежову подластился. Ну и я, конечно, к Никите прислушивался, что греха таить, но он и работал. Никогда глупости не предлагал, все по существу, четко, ясно. Поручишь — проверять не надо. Такие вот ценные качества, — оправдывался Лазарь Моисеевич. — А потом жена Сталина с ним в одной группе училась, только об этом говорили. Сталин Хрущевым по рассказам Нади заинтересовался, даже в гости его позвал, а как позвал, мозги у недоучки поплыли — Сталин за стол рядом с собой посадил! На следующий день Иосиф звонит: «Хватит Хрущеву учиться. Назначь его в Москве секретарем райкома!» Я и определил, сначала в Бауманский район, а потом в Краснопресненский. Получается, не только мне свинопас приглянулся! — вздохнул Казанович. — Дня не проходило, чтобы Никита у меня с докладом не появлялся. Смотрю — совсем парень свой. Тогда я его замом сделал. Мой портрет рядом со сталинским в комнате отдыха повесил. Я и купился, бдительность потерял, — признался Лазарь Моисеевич. — Когда с московского секретаря в наркомат путей сообщения переходил, Никитка по стойке смирно стоял и, прижимая руки к сердцу, божился: «Я любое ваше распоряжение, любой наказ выполню!» Я лично его на Москву рекомендовал. Так дело обстояло. Думал, шахтер покладистым вырастет, а он — нет, вообразил себя личностью!

— Ты не зацикливайся, не было бы Хрущева, был бы кто-то другой, — спокойно ответил Молотов.

— Я не зацикливаюсь.

— Лучше пусть Хрущ будет, он понятный.

— Понятный, только очень прыткий! Пошли в дом, твою Свету поздравлять, а то замерз как цуцик. Мороз-то будь здрав, а я с утра подкашливал, и шубы такой, как у тебя, у меня нет! — подковырнул друга Лазарь Моисеевич.

— Да хватит врать, шубы нет! Не любишь просто шубы. Сейчас, Лазарь, по рюмочке тяпнем, и сразу поправишься! — поднимаясь на крыльцо и громко топая, чтобы обтрусить с башмаков снег, закончил Вячеслав Михайлович.

— Посижу у тебя часок, и домой поеду, в бассейне перед сном поплаваю. А то как старпер, сижу да жру.

— А ты и есть старпер! — подмигнул Молотов, толкая входную дверь.

— Уж, не скажи, я еще о-го-го!

— Как Булганин, что ли, накатил и по девочкам?

Товарищи рассмеялись.

10 января, воскресенье

Комната была маленькая, низкая, скорее не комната, а комнатушка, где умещался узкий сундук, на котором разложили видавший виды матрац, а сверху бросили такое же нищенское, куцее одеяльце. Подушки не было. Рядом, у окошечка-амбразуры, ютился фанерный столик, два табурета и буржуйка, но в комнатке было прохладно, даже холодно. Огонь в буржуйке давно погас, дрова прогорели. Женщина, вошедшая в комнату, принесла дров, сунула пару полешков в печку, где, к счастью, еще тлели угольки, нагнулась и начала дуть. И, лишь когда веселый огонек побежал по сухому дереву, задорно затрещало, запрыгало внутри пламя, потянулось по комнатке тепло, только тогда отодвинулась она от печурки и повернулась к сундуку, где закутавшись в одеяло, покойно лежала маленькая, точно ребенок, старушечка.

— Пора вставать, матушка, просыпайтеся!

Марфа заворочалась и показала лицо.

— Здравствуй, Наденька, ангела тебе хранителя!

— Как вы спали, матушка?

— Спаси Господи! — отозвалась старушка. — Во снах, милая, вся во снах! Где я только ни была, летала по белу свету, переносилась с места на место.