Материалы биографии - Эдик Штейнберг

Видимо, в силу подсознательного ощущения того, что ему осталось не так много времени провести в этой земной жизни, Эдик перестал отказываться от предложений наших друзей посетить их в внепарижских владениях. Со времени его болезни он, кажется, только не отказывался от Бернардьера, то есть от владений Клода, его приглашение он принимал всегда с охотой, а также от посещения замечательного замка Гуджи и Кати Барсак, которое как почти обязательное мероприятие входило в программу клодовских каникул. Кажется, на этот раз постояльцев у Клода было меньше, чем обычно. Вместо обычных 20 за столом сидело 12. После изысканного ужина шли в библиотеку пить кофе и слушать музыку. В этот раз с опозданием прибывший в Бернардьер Ален Планэ исполнял Шопена. Ту программу, которую он совсем недавно записывал в Париже для своего очередного концертного диска. Эдик в эти вечера, несмотря на свою восприимчивость к его игре, рано уходил спать и постоянно чувствовал усталость. Повышенная влажность, исходившая от многовековых каменных построек и висевшая в воздухе на берегу бассейна, не способствовала улучшению его дыхания. Чувство тревоги и опасности не оставляло меня, хотя Эдик все время говорил о своем желании порыбачить. Мы даже ездили на машине с Домиником, одним из близких бельгийских друзей Клода, присмотреть ему место на соседнем водоеме. Но мечта – мечтой, а возможности – возможностями. Он даже прикупил себе удочки к следующему своему турне – к матери Жиля в деревню Шараван на горном озере в районе Гренобля. Здесь, в горах, ему дышалось лучше, он не чувствовал такой усталости, какую он испытывал в районе Турана. Мы посетили монастырские владения знаменитого пристанища молчальников, которые создали целительный эликсир «Шартроз» и так до сих пор и не открыли тайну его изготовления. Два раза ужинали в ресторанах, путешествуя по окрестностям и забывая о недугах Эдика. Здесь вовсе не думалось о предстоящей угрозе. Следовали его оживленному любопытству. Повышенный градус заинтересованности, не очень ему свойственный, Эдик сохранял при поездке к Наде и Фреду Кольман. Они купили и отстроили свой дом в Нормандии, в районе Перш, и хотели нас с ним познакомить. Действительно, вторая химия прошла вполне благополучно, без осложнений. Об угрозе потери сознания забыли все окончательно. Опять родилось желание отдохнуть несколько дней в изумительном и удобном доме, где каждая деталь продумана Надей, а часто еще создана ее руками. Мы гуляли и разъезжали по окрестностям кольмановского имения. Восхищались чистотой лесов, их растительностью, напоминающей наши тарусские, калужские, но погибающие от засилья помоек и свалок. При воспоминании российского экологического мусора все время наворачивались слезы. Глаза Эдика и мои были все время влажными. Надя и Фред повезли нас и в зону высокосветских курортов, а следовательно, и игорных домов. Довиль и Трувиль сверкали своей пустынно-пляжной красотой, каждый раз соотнося мое сознание с кадрами почти мертвенно-пустынного пляжа в фильме Лукино Висконти «Смерть в Венеции». Мы не сидели на пляже, как герои одноименного фильма, а только издали наблюдали его красоту, красоту в преддверии смерти, которую словно поглощал герой фильма. На минуту это осознание ассоциативно промелькнуло в моей голове. Эдик тоже вглядывался в образ окружающей его красоты с жадностью, ему не свойственной, видимо, тоже желая унести навсегда с собой вместе с тем внутренним видением мира, который он творил в своем искусстве, удивительным образом преображая внешний. Эта смена пейзажных ландшафтов, от виноградников района Бордо через альпийские горные дороги, предместья замков Луар и северных пляжей Довиля, завершились лесными массивами – местом обитания диких кабанов и других хищных животных. Здесь жили Франсуаза и Филипп де Сурмен, и их красавец-дом стоит один в окружении лесов, к нему может подойти всякая тварь, обитающая в этих лесах. Вокруг него действительно ни души, и здесь Эдик осуществил чаемую им последнюю рыбную ловлю. По большой траве в резиновых сапогах, без которых, по словам хозяев, было опасно ходить, он пошел спускаться к реке. Река находилась не более чем в двухстах–трехстах метрах. Я наблюдала за ним и видела, как теперь ему стало трудно ходить. Ноги шли, но дыхание было уже совсем не тем. Я опасалась за него, но он хотел на берегу остаться один. Пробыв на реке час или полтора, он с трудом стал возвращаться к ужину и принес одну или две маленькие рыбки для кошки, сказав, что ему нужно немного отдохнуть. Мне вспомнилось, как он в огромную гору в Погорелке 25 лет назад таскал по 15 килограммов рыбы, пойманной им на спиннинг или удочку, одаривал этой рыбой всю деревню и кормил ею всех своих друзей и родственников. На другой день Франсуаза решила показать нам некоторые из замков, которые находятся в их округе. Я, разумеется, как всегда не помню названия этого красивейшего строения и того парка, который галереями окружал его. Но единственное, что меня все более начинало беспокоить, – что везде, где нужно было взобраться по лестнице более чем на три ступеньки, Эдик отказывался идти с нами и говорил, что останется внизу и подождет нас. С не очень хорошим предчувствием мы вернулись в Париж.

Был жаркий день, и Эдик был одет довольно легко. Мы пошли в Монопри, и мне нужно было спуститься вниз, где работали очень сильные холодильные установки. Я сказала, чтобы он оставался наверху, но он последовал за мной, мы вернулись домой. Мне помнится, что он уже почувствовал чрезмерную слабость, но по договоренности с Сергеем Ходоровичем он решил поехать за грибами. Его страсть еще раз насладиться природой, видимо, взыграла в нем с невероятной силой, и вопреки всем моим уговорам он уехал. Три или четыре часа я не могла найти себе места, какой-то ужас находил на меня. Открыв на звонок дверь, я увидела согбенного человека, которой держал маленькую горстку белых грибов, просил их отварить и сказал, что он очень устал. Я не помню, поел он или нет, но, когда я померила ему температуру, на градуснике было 39,2. Я поняла, что вновь началась преследующая его пневмония, а через день должна была быть третья химия. Я дала ему две таблетки эффералгана, который в таких случаях выручал его, и на этот раз, как обычно, он начал быстро потеть, его рубашки и белье, на котором он спал, настолько быстро становились мокрыми, что мне пришлось их за ночь три раза менять. Подобная реакция на этот медикамент была для меня вполне ожидаемой. Всякий раз, когда у него поднималась температура, избыток воды, который, видимо, уже давно находился в его организме, начинал исходить через поры с невероятной силой. К утру температура спадала, его охватывала дикая слабость, порой ко второй половине дня высокая температура начинала вновь свою атаку и все те же симптомы повторялись. В этот раз температура не подскочила, но у него не было сил спуститься вниз к столу. Я уже не представляла себе, как на следующий день мы будем добираться до института на химию. Как он сможет спуститься к такси, я не смогу его удержать. Наш сосед Жиль еще не прибыл со своих каникул. И в августе никого из наших друзей нет в Париже. В этот день, правда, нас должен был посетить наш заокский сосед Стас Шекшня, приятель Наташи Поленовой. Он обещал мне, что поможет с такси, и будет сопровождать к врачу, и поможет с переводом. Действительно, Эдику на следующий день стало немного лучше. Стас выполнил свои обещания, и мы добрались до Института Кюри. Сделали рентген легких и пришли на прием к врачу, разумеется, рассказав ему о высокой температуре и о той жуткой слабости, в которой Эдик находится. Врач посмотрел рентген, указал Эдику, что идет заметное улучшение с ликвидацией его раковой опухоли, и отправил его на очередную химию. Однако, чтобы себя обезопасить, он дал ноту кардиологу, чтобы тот незамедлительно Эдика принял. Химия прошла, как обычно, голодный Эдик даже захотел заехать по дороге в свой китайский ресторан и попросил таксиста притормозить, но ресторан был закрыт. Мы вернулись домой, он что-то поел, но где-то часам к четырем у него началась страшная диарея. Ноги стали подкашиваться, и он стал терять сознание. К счастью, вернулся сосед Жиль, он позвонил нашему врачу, который живет в двух шагах, и, она, будучи всегда занятой, неохотно пришла померить давление и сказала спокойно, что много раз видела подобное состояние после химии. Мы позвонили кардиологу, и по каким-то параметрам, по которым врач предложил проверить Эдика, он сказал, что это не инфаркт, но, видимо увидев депешу онколога, умный доктор Журне сказал, что готов принять нас после своего рабочего дня, то есть в девять вечера. Эдик прошептал, что ему так плохо, что он не способен спуститься по лестнице и вообще не в состоянии куда-либо ехать. Ощущение катастрофы, которое у меня началось с той минуты, когда Эдик отправился за грибами, нарастало с каждой минутой, и теперь оно достигло своего апогея. Сидеть на кровати с человеком, который уходит из жизни, и ты не знаешь, как ему помочь. Но пришел Жиль, и мы медленно начали одевать Эдика, помогли ему сесть, надели туфли, а затем поставили на ноги. Жиль сказал: «Держись за мои плечи, и я тебя спущу вниз». Такси ожидало у подъезда, Эдик с палкой неожиданно для нас даже встал на ноги. Остатки той необъяснимой энергии, которой он жил последнее время, видимо, вновь вернулись к нему. Он на своих ногах, при поддержке Жиля прошел в приемную доктора, и мы еще какое-то время ждали, когда уйдет от него последний пациент. Затем также тяжело, но уже при поддержке доктора, последовали в его кабинет. Доктор, сделав Эдику эхографию, сказал, что немедленно нужна госпитализация, что, помимо сердца, у него в чудовищном состоянии легкие и он удивлен, как ему могли делать химиотерапию. Он позвонил в госпиталь «Помпиду», где он работает консультантом, чтобы Штейнберга срочно госпитализировали. Он вызвал нам такси, и мы в одиннадцать вечера очутились в приемной «Скорой помощи» этой гигантской лечебницы. В тревожном полумраке здесь сидело много народу, ожидали больные и их близкие. Эдика действительно приняли довольно быстро, и довольно быстро захлопнулась дверь, разделяющая нас, но, так как он не говорил по-французски, меня пригласили помочь. Видимо, ему сделали все необходимые анализы и какие-то уколы, и, когда нас вызвали повторно около 2 часов ночи к нему, он уже чувствовал себя немного лучше, сказав, что ждет нас завтра в больнице. В каком отделении он будет лежать, мы сможем узнать только на следующий день. Этим отделением оказалась легочная интенсивная терапия. У него обнаружился сепсис легких на фоне высочайшей аритмии, когда пульс зашкаливал за 200 ударов. Проделав тут же бронхоскопию и взяв на анализ микробы инфекции, врачам нужно было искать антибиотик, способный ее убить. Профессор отделения мне сказал, что надежда на благополучный исход, с учетом трех раков, которые он сумел преодолеть, теперь минимальная. На следующий день я узнала, что Эдик находится в коме, и лежит в реанимации, и подключен к такому количеству датчиков, наряду с вентиляционным дыханием, что, будь он в сознании, он бы не сумел вынести столь тяжкий груз физических испытаний, свалившихся на его голову. Помимо борьбы с тяжелейшей легочной инфекцией, безумной сердечной аритмией, отказались работать и почки, а в правой руке разорвался тромб. Борьба за жизнь в реанимации продолжалась 18 дней, из них 15 дней Эдик находился в коме. Когда врачи обнаружили, что он может дышать без вентилятора, сердечный ритм восстановлен и почки начали работать самостоятельно, они начали выводить его из комы, притом что страх, что к нему может не вернуться память, преследовал постоянно. Каждый день я с кем-то из друзей навещала его, но каждый день вместе с моей надеждой на исцеление, к которой меня постоянно готовил отец Николай, во мне отчетливо поселился образ его ухода. Я попросила Анику купить ему белое белье для погребения и позвонила в Тарусу Люде о возможном моем прибытии с гробом, ибо, как только Эдик заболел, он попросил меня похоронить его в Тарусе, на старом кладбище, хотя его родители и все его предки покоятся в Москве. Ни врачи, ни друзья – никто не ожидал чуда. И только отец Николай неуклонно повторял мне: «Ждите и молитесь», и чудо свершилось, он проснулся, ему показалось, что он находится в Вене, и спросил медсестру, где он. Она ответила, что это Париж, но он в госпитале. Когда я пришла к нему и стала его расспрашивать, что он чувствовал, что он видел, когда он был в коме, он ответил, что он спал на могиле какого-то солдата. Так произошло воскрешение Эдика – нового Лазаря, но с великой радостью пришла и скорбь – я обнаружила, что ноги Эдика потеряли чувствительность, и врачи сказали, что надо учиться ходить, что в течение полугода чувствительность как бы должна вернуться, но для этого нужны усилия, работа с кинезотерапевтом.