Материалы биографии - Эдик Штейнберг

Именно тогда, когда этот восхитительный человек нас покидал, я созерцал в экспозиции Клода Бернара в Париже его картины. Его абсолютная гармония, сконцентрированная во всех его композициях и вознесенная в самые высокие сферы напряженного творчества, обволакивала посетителя выставки, уносила его в зону чистого созерцания, в которой язык про2клятых истоков являлся лишь внешней оболочкой, дающий ему доступ в музыку сфер во всей его полноте.

Благословен тот, кто может распространить твои обращения к Осознанию Создания. В сердце моем всегда будет гореть благодарный огонь.

Представляю, насколько велика Ваша скорбь, как тяжело для Вас быть лишенной счастья ежедневного контакта с этим гениальным великодушием и щедростью. Как мне Вас жалко, мадам, и Вас уверяю – я глубоко скорблю вместе с Вами и выражаю Вам мои самые глубокие соболезнования.

Здравствуй, дорогая Галина!

На днях Эрих просматривал в Интернете, что есть нового об Эдике, и заметил, что рядом с датой рождения стоит дата его смерти – 28-ое марта 2012 года. Это было такой неожиданностью для нас, что просто никак в это не верилось, хотя и знали о его тяжелой болезни. Позвонили Оскару, потом Володе Немухину…

Что нас особенно удручает – это то, что мы с Эдиком не попрощались, ведь умер он в Париже, а мы об этом ничего не знали! Приехали бы непременно.

Все дни вспоминается что-то об Эдике. Хоть и не довелось нам общаться длительное время, но чувство такое, что были друзьями. С Эдиком было легко, даже удивительно легко. Он был таким простым, таким естественно открытым и, несмотря на свое нездоровье, веселым, моментами даже по-мальчишески задорным. Помнишь, в какой восторг он пришел, когда Эрих вытащил из кармана своего пиджака крошечный фонарик, чтобы осветить темный, длинный коридор вашего дома, где не горела ни одна лампочка. Эдик был совершенно очарован этой сценой, увидев в ней явление, как он выразился, «чисто немецкое».

Или его веселый задор, когда он уговаривал меня убедить мою сестру пить по два стакана красного вина ежедневно – «верное лекарство против рака», как уверял он, следуя совету своего врача.

Вспоминаются, конечно же, и картины Эдика, разрисованный им фарфор, его непринужденное объяснение своего искусства, сопровождаемое порой шуточными комментариями. Помнится, как он медленными, затрудняющими его движениями выставлял одну за другой свои маленькие работы («нет сил писать большие»). Удивительно чистые, прямо-таки светлые (светящиеся изнутри) картины. Ни тени скорби, обиды на свою судьбу.

Помнишь ту картину, которая нам особенно запала в душу? В ней была какая-то беспечная легкость, тихая, ясная радость жизни. В ней был весь Эдик, каким он нам запомнился навсегда.

Милая Галина, мы искренне соболезнуем тебе и понимаем сочувственно твое нелегкое положение. Поэтому и радуемся за тебя от всей души, что получается писать книгу об Эдике. По словам Володи, она будет называться «Французский Штейнберг». Пусть сопутствует твоей книге большой успех!

Первую октябрьскую неделю мы, вероятно, проведем в Париже. Нас бы очень обрадовало увидеться с тобой. Надеемся на скорую встречу!

Дорогая Галя.

Мне ужасно стыдно, что я обращаюсь к тебе только теперь, несколько месяцев после того, как Эдик ушел от нас. Тогда, в конце марта, я не мог дозвониться до тебя. Потом в мае/июне у меня были разные путешествия. Дозвониться не удалось, а письмо я откладывал и откладывал, раз мне было так совестно.

Ты знаешь, что я очень любил Эдика – как человека и художника. В первые приезды в Москву, когда у меня не было друзей или знакомых, ваш открытый дом был для меня счастливым островом, оазисом в пустыне советского быта. Среди моих коллег-литературоведов не нашлись такие люди. Я был просто счастлив, что я мог показать Эдику свою благодарность тем, что мы вместе с Мартином устроили скромную выставку в Билефельде и издавали такой же скромный каталог. Я очень рад был написать в нем несколько строк о творчестве Эдика.

С огромным удовольствием я следил за тем, как Эдик постепенно получал то признание, которого он заслужил. С большой радостью я приезжал к вам в Тарусу в последние годы.

Я всегда буду вспоминать этого щедрого, великодушного человека, который играл немалую роль в моей жизни и в моем духовном развитии.

Целую тебя, Галечка!

P.S. Где ты живешь, Галя, в Париже или в Тарусе? Мой тел. (0)8801-…..

Глава 3

ВОСПОМИНАНИЯ

В этой главе комментариями снабжены лишь имена тех авторов, которые не были упомянуты ранее.

ПОСЛЕ СОРОКОВОГО ДНЯ…

А сегодня уже 41-й день после того, как Эдик ушел от нас, от меня, оставив меня и возложив на меня ответственность за его творчество. И как же тяжело все это нести, и еще тяжелее найти достойное тому, что осталось от него, место. Ибо последняя фраза, которую он произнес в мучительную ночь накануне своего исхода: «Я никогда больше не буду продавать свои картины». Каждая его картина, попадающая к нему на адаптацию, каждая работа, появляющаяся на аукционе, вне зависимости от цены или продажи, оборачивались для него страданием. Он даже часто радовался, что его не покупают. Он говорил: «Меньше будут выбрасывать на рынок». Он ненавидел коммерцию. Он страдал оттого, что большая часть его работ находится в руках людей, которые смотрят на его картины как на товарные знаки. И сами нынешние товарные отношения между людьми и возведение их в некий абсолют в среде искусства были тем прибавочным элементом, который, вместе с прогрессирующим раковым образованием в его легких и бронхах, душил его. Поэтому с таким восторгом, трепетом и слезами он прочитывал книги, в которых светился дар бескорыстного служения людей творчеству и вере.

Я уже писала, что в раковом центре его глушили антибиотиками и гнали какую-то невероятную инфекцию, обнаруженную в легких еще в Тарусе, а также воду из сердца. Он страшно мучился, периодически задыхался, не мог лежать, не мог стоять на ногах, и его время от времени то сажали на кресло, то снова водружали в кровать. Странным для него было то, что он по-прежнему, как в Тарусе, не мог спать ни лежа, ни сидя. Он находился под капельницами без перерыва полтора месяца. Есть практически отказывался, но иногда просил принести ему китайской еды. Но это было так редко, так как часто его желания расходились с его возможностями. Я начинала его кормить тем, что он еще полчаса тому назад хотел, а он порою и ложки не мог проглотить. Постепенно отказываясь от пищи уже в Тарусе, он здесь перешел на искусственное питание и потерял весь свой возможный вес. Я пытаюсь найти слова, чтобы воссоздать его портрет, и не нахожу. Словно он собой являет формулу воплощенного человеческого страдания. Кожа, висевшая на худеньком скелетике и самоуглубленная печаль, исходившая из-под густых, нависших, пышных седых бровей, и почти постоянный вопрос: «Когда же конец?», и одновременно убежденный ответ, что возврата к жизни не будет и чуда не повторится.

Я каждый раз поражалась, с каким нечеловеческим мужеством переносил он эти физические испытания и никогда не жаловался. Врачи высказывали мне с достаточным равнодушием и холодом перспективу его дальнейшего существования – что он в ближайшие дни не встанет на ноги, что он не сможет есть и от раковой опухоли он вскоре задохнется – все-таки некоторым образом и на этот раз ошиблись. Уже как два года они предсказывали ему смерть. А он возвращался к жизни с великолепным умом и здравой памятью. Он даже сумел еще кое-что сделать в свое последнее тарусское лето. И он и на этот раз все-таки опроверг их прогнозы. В новом госпитале он прожил свои последние полтора месяца вопреки их медицинской логике не только в здравом уме и изумительной памяти, но он встал на ноги и начал медленно ходить, начал спать под воздействием успокоительного укола, врачи убрали капельницу, и у него появился аппетит. Его раздражало только то, что ему запрещали есть твердую пищу, а сам вид протертой еды приводил его в раздражение, но он все-таки ее ел. У него появился нормальный цвет лица, и он начал взахлеб читать замечательные книги, проживал и пропускал их через собственную жизнь, сохраняя до последней минуты неисчерпаемую, удивительную привязанность к людям, всякий раз вопреки обстоятельствам, бескорыстно служа творчеству и культуре и вере. За чтением он часто плакал, и, когда я к обеду приходила в больницу и приносила ему еду, он рассказывал о событиях, происходящих в этих книгах, как о своем самом сокровенном. Книги были по сюжету совершенно разные, но во всех лучилась искра Божия, которая жила в нем самом до последней минуты и которая освещала его жизнь и искусство. Он прочитал Михаила Мелентьева «Мой час и мое время» – замечательные воспоминания врача, поселившегося после войны в Тарусе по тем же обстоятельствам, что и отец Эдика. Он прочитал странную книгу театрального художника Эдика Кочергина «Ангелова кукла», в судьбе которого он увидел некое зеркало своего детства и отрочества и поведенческое родство с сыном врага народа, получившим воспитание в детском приемнике. Воспоминания о Генрихе Нейгаузе. «Сталинское время и такой полет внутренней свободы в восприятии музыки и полная отдача ей, – говорил он. – И сейчас, когда все свободно идет, такая профанация качества и продажа культуры». И наконец собрание статей протоиерея Александра Шмемана, в котором Эдик пытался найти для себя самого ответы на многие вопросы духовного порядка, а также его, озабоченного судьбами России, волновал вопрос необходимости объединения Константинопольской церкви с Московской патриархией или временной возможности сохранения дистанции. Об этих вопросах он несколько раз беседовал с отцом Николаем, который два раза причастил его в больнице.