Материалы биографии - Эдик Штейнберг

Когда ему исполнилось семьдесят и он вроде бы выбрался из второго рака, Эдик мне сказал, что он думает, что еще несколько лет поживет, но не знает, доживет ли до возраста Акимыча, который умер в 78 лет. И вправду, его энергии, вопреки пожирающей его болезни, ему хватило на пять лет. За эти годы он сделал две замечательные выставки у Клода Бернара, одну в галерее, другую, свою последнюю, на Арт-Пари в Гранд-Пале. Он сделал выставку в Тель-Авиве в галерее Минотор, будучи больным все-таки сумел приложиться к иерусалимским святыням, коснуться Гроба Господня, в то время как в тель-авивском отеле температура у него подскочила под сорок, и, наконец, в Польше, от визита в которую получил глубокое творческое удовлетворение. Он почувствовал отзвук в душах людей, пришедших посмотреть его картины. Это и зрители музея «Штуки» в Лодзи, и посетители галереи Петра Навицкого в Варшаве, и художники-геометристы семинара Божены Ковальской. Он был с температурой, но, видимо, отдача, которую он получал от своих польских зрителей, давала силы продержаться и не угодить в больницу ни в Польше, ни по приезде в Париж. Он начал тут же работать, не обращая внимания на низкий гемоглобин, и продолжал держаться до февраля месяца, своей ежедневной потребностью находиться в работе он ломал раковую атаку, пока не попал на операцию с раком обводной кишки. Именно эта операция и подорвет до этого достаточно крепкое здоровье Эдика. Старый хирург, доктор Мазель, оказался на высоте, и операция прошла блестяще. Врач восхитил нас своим благородством, он каждый день из другой больницы приходил навещать своего пациента, а кичливый красавец-анестезиолог, видимо, перегнул палку со своим наркозом. У Эдика неожиданно стало катастрофически нарушаться дыхание и сердечный ритм. И на третий или четвертый день после операции ситуация стала смертельно опасной. В тот день анестезиолог мне холодно сказал: «А что вы хотите, у него уже было два рака, это странно, что он еще жив». Но Эдик из этой ситуации сумел выкарабкаться.

Пережив три дня тяжелых галлюцинаций, когда ему привиделось, что меня выбросили в окно, он кинулся меня спасать будучи подключенным к разного рода медицинским приборам. Его, беднягу, как буйного психического больного, привязали к кровати, чтобы он сам не выпрыгнул за мной в окно и не разбился. Укрощенный, он обдумывал предстоящий маршрут с моим гробом в Тарусу, который через два года проделаю я с его, только в реальности. А тогда его и меня спасла русская девушка, которая работала инфермьером в другом отделении. Ее пригласили к Эдику, и ей он объяснил причину своего жуткого волнения и неутешного горя. Мне тут же позвонили домой, чтобы я немедленно приехала к нему. Схватив такси, я вскоре была на пороге, и он не мог вначале поверить в реальность моего появления. После трехдневного возбужденно-галлюцинаторного состояния он начал постепенно адаптироваться к жизни и после десятидневной усиленной терапии его перевели в нормальную палату. С кинезистом он начал постепенно ходить и заниматься дыхательной гимнастикой. Он вернулся домой, отказавшись ехать в реабилитационный госпиталь. Пришлось организовывать госпиталь на дому. Он быстро попросил убрать кровать, в первый раз разместившуюся у нас в ателье, и чуть ли не с первого дня начал карабкаться по лестнице наверх в туалет, чем удивил инфермьеров, и быстро сел за холсты. Но тревогу вызывала черная точка в левом легком, замеченная во время очередного сканирования. Необходимо было делать эхографию и отправлять кусочки тканей на биопсию. И опять биопсия подтвердила рак. Опять без химиотерапии не обойтись. Эдик, я и врач-пульмонолог Мараш понимали, что необходим трехмесячный отдых после такой тяжелой операции, из которой он вышел с подорванным сердцем. Сердце теперь требовало постоянной медикаментозной терапии, и, хотя сердечный ритм был непомерно высок, онкологи из института Марии Кюри требовали незамедлительного лечения и больше полутора месяцев не давали ему на восстановление и отдых. Это был последний скоротечный наш визит в Тарусу. Так не хотелось уезжать ему и мне. Видимо, это тяжелое предчувствие для него и меня было столь ощутимо, что между нами начались очень напряженные отношения. Я не могла и думала, что не имею права взять на себя решение и повременить с отъездом, а он не доверился интуиции сказать мне, что он никуда не поедет, что у него нет сил начать делать эту страшную химию. И мы оба в состоянии взаимного недопонимания и чудовищного предчувствия вернулись в Париж в разгар жаркого лета. Уже в первый день после химии, которую, как нам показалось, он перенес достаточно легко, мы даже решили с Леной Карденас и Луиджи пойти в наш китайский ресторан поужинать, но ему по дороге стало плохо, он начал задыхаться и терять сознание. Я в соседней арабской лавочке попросила стул, чтобы Эдик сел и не упал на тротуар, а затем пошла крикнуть Лену и предупредить ее о том, что Эдику плохо. Лена стояла на другой стороне бульвара и мгновенно прибежала к нам. Эдик посидел минут десять и сказал, что это состояние прошло и мы можем идти. Мы перешли на другую сторону Монпарнаса, прошли несколько шагов до скамейки, и ему снова стало плохо. Обратно пешком домой он уже не мог идти, нужно было вызывать такси. Мы с Луиджи и Эдиком вернулись домой, подняли его по лестнице наверх, уложили на кровать, и он, видимо, час или минут сорок лежал и просил, чтобы его не трогали. Лена же принесла из ресторана китайскую еду и была уверена, что Эдик отойдет и захочет есть. Эдик действительно отошел потом, хорошо поел, и ничего подобного с ним больше не повторилось, а мы не сказали врачу о том дурном сигнале, который случился с ним в первый день, так как каждый раз слышали от людей, как многие тяжело переносят химию и что ничего особенного в этой его ситуации не случилось. И Эдик, чувствуя себя довольно сносно, не хотел в жару сидеть в Париже, и мы решили поехать к Свете, молодой галеристке из Франкфурта, которая так настоятельно приглашала приехать к ней на дачу в место, называемое Лаконо, на берегу океана и недалеко от Бордо, что мы и сделали. Место оказалось для нас с Эдиком препротивным, ибо населено оно было жутким количеством отдыхающих в возрасте от 20 до 40 лет. В расписных майках и шортах эта толпа являла собой для нас некое единство, которое представляет собой угрозу личности, не отвечающей параметрам их почти стадного поведения. Поэтому ни желания ходить на пляж, ни гулять по набережной среди отелей и пестрых бутиков и шопингов у нас, естественно, не возникало. Красоту и мощь океана удалось понаблюдать один-единственный раз перед грозой, когда пляж опустел и мы со Светой и ее очаровательным сынишкой сидели под крышей лодочной будки во время грозы. Пляжные завсегдатаи разбежались по своим отелям, а мы созерцали терноровский пейзаж. Позже удивительно красивое путешествие мы совершили с мужем Светы – Френком. Он показал нам старые виноградники – этого лучшего в мире красного сухого вина. Могучие виноградные кустарники завораживали и притягивали своей вангоговской красотой и бесконечностью перспективы. Их укорененность мыслилась как оппозиция безликой человеческой массе праздно шатающихся представителей поп-культуры.

Видимо, в силу подсознательного ощущения того, что ему осталось не так много времени провести в этой земной жизни, Эдик перестал отказываться от предложений наших друзей посетить их в внепарижских владениях. Со времени его болезни он, кажется, только не отказывался от Бернардьера, то есть от владений Клода, его приглашение он принимал всегда с охотой, а также от посещения замечательного замка Гуджи и Кати Барсак, которое как почти обязательное мероприятие входило в программу клодовских каникул. Кажется, на этот раз постояльцев у Клода было меньше, чем обычно. Вместо обычных 20 за столом сидело 12. После изысканного ужина шли в библиотеку пить кофе и слушать музыку. В этот раз с опозданием прибывший в Бернардьер Ален Планэ исполнял Шопена. Ту программу, которую он совсем недавно записывал в Париже для своего очередного концертного диска. Эдик в эти вечера, несмотря на свою восприимчивость к его игре, рано уходил спать и постоянно чувствовал усталость. Повышенная влажность, исходившая от многовековых каменных построек и висевшая в воздухе на берегу бассейна, не способствовала улучшению его дыхания. Чувство тревоги и опасности не оставляло меня, хотя Эдик все время говорил о своем желании порыбачить. Мы даже ездили на машине с Домиником, одним из близких бельгийских друзей Клода, присмотреть ему место на соседнем водоеме. Но мечта – мечтой, а возможности – возможностями. Он даже прикупил себе удочки к следующему своему турне – к матери Жиля в деревню Шараван на горном озере в районе Гренобля. Здесь, в горах, ему дышалось лучше, он не чувствовал такой усталости, какую он испытывал в районе Турана. Мы посетили монастырские владения знаменитого пристанища молчальников, которые создали целительный эликсир «Шартроз» и так до сих пор и не открыли тайну его изготовления. Два раза ужинали в ресторанах, путешествуя по окрестностям и забывая о недугах Эдика. Здесь вовсе не думалось о предстоящей угрозе. Следовали его оживленному любопытству. Повышенный градус заинтересованности, не очень ему свойственный, Эдик сохранял при поездке к Наде и Фреду Кольман. Они купили и отстроили свой дом в Нормандии, в районе Перш, и хотели нас с ним познакомить. Действительно, вторая химия прошла вполне благополучно, без осложнений. Об угрозе потери сознания забыли все окончательно. Опять родилось желание отдохнуть несколько дней в изумительном и удобном доме, где каждая деталь продумана Надей, а часто еще создана ее руками. Мы гуляли и разъезжали по окрестностям кольмановского имения. Восхищались чистотой лесов, их растительностью, напоминающей наши тарусские, калужские, но погибающие от засилья помоек и свалок. При воспоминании российского экологического мусора все время наворачивались слезы. Глаза Эдика и мои были все время влажными. Надя и Фред повезли нас и в зону высокосветских курортов, а следовательно, и игорных домов. Довиль и Трувиль сверкали своей пустынно-пляжной красотой, каждый раз соотнося мое сознание с кадрами почти мертвенно-пустынного пляжа в фильме Лукино Висконти «Смерть в Венеции». Мы не сидели на пляже, как герои одноименного фильма, а только издали наблюдали его красоту, красоту в преддверии смерти, которую словно поглощал герой фильма. На минуту это осознание ассоциативно промелькнуло в моей голове. Эдик тоже вглядывался в образ окружающей его красоты с жадностью, ему не свойственной, видимо, тоже желая унести навсегда с собой вместе с тем внутренним видением мира, который он творил в своем искусстве, удивительным образом преображая внешний. Эта смена пейзажных ландшафтов, от виноградников района Бордо через альпийские горные дороги, предместья замков Луар и северных пляжей Довиля, завершились лесными массивами – местом обитания диких кабанов и других хищных животных. Здесь жили Франсуаза и Филипп де Сурмен, и их красавец-дом стоит один в окружении лесов, к нему может подойти всякая тварь, обитающая в этих лесах. Вокруг него действительно ни души, и здесь Эдик осуществил чаемую им последнюю рыбную ловлю. По большой траве в резиновых сапогах, без которых, по словам хозяев, было опасно ходить, он пошел спускаться к реке. Река находилась не более чем в двухстах–трехстах метрах. Я наблюдала за ним и видела, как теперь ему стало трудно ходить. Ноги шли, но дыхание было уже совсем не тем. Я опасалась за него, но он хотел на берегу остаться один. Пробыв на реке час или полтора, он с трудом стал возвращаться к ужину и принес одну или две маленькие рыбки для кошки, сказав, что ему нужно немного отдохнуть. Мне вспомнилось, как он в огромную гору в Погорелке 25 лет назад таскал по 15 килограммов рыбы, пойманной им на спиннинг или удочку, одаривал этой рыбой всю деревню и кормил ею всех своих друзей и родственников. На другой день Франсуаза решила показать нам некоторые из замков, которые находятся в их округе. Я, разумеется, как всегда не помню названия этого красивейшего строения и того парка, который галереями окружал его. Но единственное, что меня все более начинало беспокоить, – что везде, где нужно было взобраться по лестнице более чем на три ступеньки, Эдик отказывался идти с нами и говорил, что останется внизу и подождет нас. С не очень хорошим предчувствием мы вернулись в Париж.