Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

Епископ Феофан в Санкт-Петербурге встречал его, помогал ему и преклонялся перед его религиозной силой. И тогда перед ним распахивались двери всех дворцов с их толпами полубезумцев во власти эротических снов и вооб­ражаемых авантюр... И тут же все спекулянты, все авантю­ристы, шпики, околачивавшиеся в привилегированных кру­гах, смекнули, какую выгоду можно получить от такой яр­кой личности. Это был взрыв бочки с порохом, пролет кометы над Невой, — всех петербуржцев околдовал этот свя­той человек из села Покровское! Россия всегда пребывала в экстазе и в страхе, в благости и в пагубе, — чувства славян часто достигают потолка в доверии и недоверии, в любви и в ненависти, в гостеприимстве и ксенофобии...Можно сказать, даже поклясться, что Григорий Распутин грелся под первыми лучами своей славы, даже не понимая, что же такое это с ним происходит...

Если ты родился среди необозримых глубоких сибирских сугробов, вдали от любых проблесков цивилизации и вдруг очутился в громадном городе, самом космополитическом во всей Европе, в котором полно невиданных богатств, где по­стоянно, ежедневно появляются новые изобретения, где жизнь развивается и в хорошем и в дурном направлении, где спаиваются различные миры, то тебя удивить уже ничем невозможно, и в том, что его, замшелого мужика, однажды вечером пригласили к себе хозяева его страны, сам царь, самодержец по божественному праву, глава Церкви импе­рии, Григорий не видел ничего особенного. Он испытывал к этой разодетой супружеской чете, переживавшей постоян­ные мучения, особую нежность, о которой все эти враждеб­но к нему настроенные словоблуды-биографы стараются не говорить.

Прежде всего, он чувствовал родительскую привязан­ность молодого отца (ведь и сам он был отцом и у него был сын, правда, немного старше цесаревича) к несчастному, больному ребенку. Между маленьким немощным принцем и сибирским колдуном сразу установилось какое-то чувство соучастия, чувство такое знакомое, такое человеческое, та­кое простое, заботливое!

Александра теперь заливалась слезами радости перед ал­тарем Пречистой Девы, — Богородица, наконец, обратила внимание на голгофу императрицы. Именноона послала им этого невежественного мужика, который лишь наложением рук на лоб цесаревича тут же добивался его исцеления... и умиротворения души ее, царицы...

Ребенок тихо спал. Догорали одна за другой свечи кан­делябра. Николай, сестры, его жена, на цыпочках вышли из детской.

«Старца» хотели оставить во дворце. Его просили, умо­ляли остаться. Ему приготовили апартаменты... Но он отка­зался. Он всегда в подобных случаях отказывался, и этот че­ловек, которого называют дурным гением царя, который своим губительным влиянием на него привел империю к краху, ничего не принимал, — ни денег, ни богатства, ни почестей...

Он говорил о любви. Он говорил о сообществе людей, у которого нет границ, нет разделения на сословия. Он знал, что Пречистая Дева послала его к самодержцам, чтобы го­ворить им о любви. За свои долгие молитвы, за свою психи­ческую концентрацию он требовал только одного, — чтобы царь выслушивал его. Он говорил ему:

— Отец наш, батюшка, вижу я, что ты не знаешь народа своего. И он тебя не знает. Вы живете отдельно друг от друж­ки, и это весьма прискорбно...

Я вижу тебя насквозь, ты такой простой, такой хороший, ...тогда почему же какие-то человечки в сером снуют по ка­зармам, заводам, рынкам, где тебя называют тираном? Ка­кой же ты тиран, скажите на милость!

Закинув голову, этот сибирский колдун громко расхохо­тался, обнажая свои крепкие, волчьи зубы. Схватив с под­носа, поставленного лакеем рядом с ним, стакан мадеры, он жадно выпил большими глотками сладкое вино. Он продол­жал:

— Отец наш, царь-батюшка, да ты самый лучший из всех... я провел много времени в одиночестве в холодной тундре, я долго бродил по диким, первозданным дремучим лесам, и там, во время своих скитаний, я обрел силу видеть, что скрывается в человеке за его внешним ликом. Да, я могу сказать, что скрывается за ликом епископа, князя, графа. Там скрывается отъявленный негодяй, вор... И часто среди тех, кого эта твоя идиотская полиция отправляет на катор­гу, есть прекрасные, абсолютно невинные люди, которые молятся за тебя...

Ошарашенная его словами Александра слушала этого человека так, как еще никого прежде не слушала! Какие могут быть сомнения? Да. Господь послал этого странника, чтобы убрать возведенную вокруг нее преграду ненависти и человеческой глупости. Теперь речь шла не только о ее ре­бенке, но и о ней самой, ее глубинной сущности, ее Судьбе, ее любви. Как ей самой и Николаю требовалось просветле­ние!

Однажды вечером, когда он набросил на плечи поношен­ную шубу, надел на голову меховую шапку и взял в руки фонарь, чтобы идти домой, чувствуя себя непринужденно й даже по-семейному развязно, не заискивая перед своими императорскими хозяевами, он опустился на колени, что­бы поцеловать на прощание ручку им ператрицы, та ему ска­зала:

— Григорий Ефимович, приходи как-нибудь ко мне днем, в мой салон. Нужно поговорить. Ты должен найти ре­шение. Одна проблема мучает меня, не дает покоя...

— Приказывай, матушка...

И он исчез в снежной темной ночи, опустившейся на Царское Село, словно саван, как будто сама смерть выбрала для себя этот заснувший дворец, в котором царила насторо­женная зимняя тишина, в качестве места, где ей придется задержаться.

* * *

Александра заканчивала утреннее чаепитие в обществе Лили Ден, жены морского офицера, служившего на импе­раторской яхте, которая своей скромностью, своим почте­нием, лишенным лести и угодничества, сумела заручиться ее довернем. Лили Ден была женщиной красивой. Клан вдовствующей императрицы считал ее личностью маловаж­ной, но кто были они сами эти разодетые трещотки с перья­ми на шляпках, для чего рядились в судей?

Лакей объявил о приходе «старца».

Лили Ден тут же встала, чтобы уйти. Императрица ее ос­тановила:

— Нет, дорогая моя, — сказала она, — вам многое извес­тно о том, что говорят в городе, я хочу, чтобы вы с ним по­знакомились. Скажите свои впечатления, это весьма для меня важно.

Лили Ден снова уселась возле глубокого кресла, обитого сиреневым шелком, на котором сидела царица.

Вошел Распутин. Казалось, ничто его не смущало. Он шел широко, словно мерил большими шагами землю у себя на родине, и ничто ему не мешало, никакие препятствия. Он подошел к государыне, поклонился, перекрестил ей лоб в знак благословения двумя пальцами.

— Григорий, хочу представить тебе мою молодую подру­гу, которая очень хотела познакомиться с тобой.