Запретные цвета - Юкио Мисима

Юити хотел было утешить бедного Джеки как подобает, уважительно. Джеки, однако, предвосхитил его попытки и собственноручно присыпал белой пудрой тщеславия свои горести. И закончил он каким-то замысловатым гротеском. Они постояли там еще несколько минут, разговаривая о последних делах графа Кабураги в Киото. Даже теперь казалось, что граф выглядывает время от времени из угла одного гейского кабачка в квартале Ситидзё-Найхама.

Портрет Джеки, обрамленный парой канделябров со свечами, по-прежнему являл взору посетителя свою размытую наготу над каминной полкой. В уголках рта этого юного Бахуса с зеленым ослабленным галстуком на голой шее пульсировала улыбочка, как будто говорящая об извечных наслаждениях или о неувядаемых радостях. Бокал с шампанским в его правой руке никогда не иссякнет…

На этой вечеринке Юити позабыл о разочарованиях Джеки и, пренебрегая приставаниями многих иноземных вояжеров, удалился в постель с полюбившимся ему мальчиком. Глаза у него были кругленькие, а налитые щечки с еще не подросшим пушком белели как очищенный от кожуры фрукт. После соития Юити захотелось вернуться домой. Был час после полуночи. Один из иностранцев, который тоже возвращался в Токио этой ночью, предложил Юити подбросить его в своем автомобиле. Юити весьма обрадовался этой оказии.

Из своей природной вежливости он сел на переднее сиденье рядом с любезным иностранцем, который сам вел автомобиль. Среднего возраста, румянолицый иностранец был американцем с немецкими корнями. Он галантно развлекал Юити, рассказывая ему о Филадельфии, его родном городе. Объяснил, что название города происходит от города в Малой Азии времен Древней Греции. Корень «фил», по-гречески «phileo», означает «любовь»; корень «адельфия» — это «adelphos», что значит «брат».

— Одним словом, мой родной город — это страна братской любви, — заключил он.

Затем, мчась по пустынной трассе, он опустил одну руку с руля и сжал руку Юити. И, снова положив руку на руль, неожиданно повернул налево. Машина съехала на узкую заброшенную дорогу, повернула направо и остановилась в роще под деревьями, шелестящими листвой в ночном ветре. Иностранец схватил Юити за локти. Они смотрели друг на друга секунду-другую, затем стали бороться. Тяжелые, покрытые золотистыми волосами руки иностранца против узких и гладких рук юноши. Сила этого великана была изумительна. Юити не мог сравниться с ним.

В салоне без света двое свалились. Первым поднялся Юити. Чтобы заслониться от соперника, он вытянул вперед руки — в них он держал гавайскую рубаху бледно-голубого цвета и белую майку, содранные с его тела. Губы соперника завладели обнаженным плечом юноши с новым приступом страсти. Алчные, по-собачьи огромные зубы, привычные к поеданию мяса, прожорливо впивались в глянцевую плоть плеча. Юити вскрикнул. По груди молодого мужчины потекла струйка крови.

Он закопошился и встал на ноги. Крыша автомобиля была низкой. Кроме того, спина его вписалась в лобовое стекло, поэтому он не смог встать полностью. Побледневший от унижения и собственного бессилия, зажимая одной рукой царапины, он выпучился на соперника.

Из глаз иностранца ушло ослепление. Он вдруг стал раболепным. Страшно испугался, когда увидел следы своих действий. Сотрясаясь всем телом, разрыдался. Вдобавок ко всему совершил еще одну глупость: поцеловал маленький серебряный крестик на цепочке, висевший у него на груди. Затем, все еще полуголый, склонился над рулем и помолился. После чего стал упрашивать Юити о прощении, слезливо оправдываясь, что его обычное здравомыслие и воспитание оказались бессильными перед таким наваждением. В его объяснении было больше комического эгоизма. Короче говоря, когда он набросился всеми своими силами на Юити, то временная физическая слабость юноши якобы потворствовала духовной слабости его противника — что-то в этом духе говорил этот незадачливый соблазнитель.

Юити поскорее стал приводить свою рубаху в порядок. Начал одеваться и заморский вояжер, сообразив, что он полуголый. Чтобы понять, что он раздет, ему потребовалось какое-то время, — точно так же, как и на то, чтобы осознать свою слабость.

Из-за этого нелепого инцидента Юити добрался домой уже на рассвете. Ранка от укуса на его плече вскорости зарубцевалась. Завидев эти шрамы, Кавада воспылал ревностью и стал измышлять способы, как бы нанести подобные же ранения наперекор гневу Юити.

Юити остерегался завязывать отношения с Кавадой. Юношу, еще не искушенного в реалиях общества, сбивали с толку и его манеры, и образ мыслей — тот делал строгое разграничение между своим социальным положением и удовольствием, испытываемым в любовных унижениях. Кавада не позволял и пальцем поколебать свой социальный статус, притом что не побрезговал бы даже поцеловать подошвы ног возлюбленного юноши. В этом смысле он был диаметральной противоположностью Сюнсукэ.

Для юноши Сюнсукэ не стал полезным наставником. Он проповедовал свои доктрины о том, что необходимо размышлять о наивысшем мгновении бытия — в котором чем дальше, тем больше разочаровывался; о презрении к приобретениям; об отвращении к своей личности как проявлению скверного заболевания. Он понуждал Юити на то, чтобы тот предавался удовольствиям, дарованным юностью, и метаморфозы, происходившие в юноше, стали отнимать у него силы. От всего этого создавалось впечатление, будто человеческая жизнь, которая катилась пред ним бурными потоками, превращается в смертный застой, в неподвижное глиняное изваяние.

Негативизм в крови юношества. Однако это вовсе не означает, что он будет одобрен. Почему тогда именно Сюнсукэ вынужден был отвергать, а Юити подтверждать то, какими они являются по сути своей? И правда ли, что юношество наделено этой искусственной и весьма раздутой привилегией, которую Сюнсукэ поименовал словом «красота»?

Сюнсукэ отобрал юношеский идеализм у Юити, и взамен тот остался с тяжким бременем юношеской сексуальности. Что касается рядовой молодежи, то она редко дает себе труд задуматься об идеальном, и если какой-либо юный красавец прибегает к помощи зеркала, то он поневоле становится его пленником. Вот и складывается такое положение вещей, когда реальность, схваченная только чувственностью, кажется недостаточно достоверной без жертвоприношения. Как говорил Сюнсукэ, различные формы гротесковой и эксцентричной реальности, дрейфующей по законам относительности, или чувственная распущенность, или сила влечения, которая разбрасывает нас повсюду, будто листья в листопад, могут быть откорректированы и спасены от распада не моральными теориями, а совершенными человеческими формами и стилистически прекрасными произведениями. Что касается Юити, обладавшего физическим совершенством, из чувства юношеского негативизма он пытался отвязаться от влечения к смерти.

Под влиянием Сюнсукэ он пришел к осознанию тщеты богатства, репутации, положения в обществе; беспомощности невежества и глупости человечества; никчемности существования женщины; скуки жизни, заложенной в основе всякой страсти. Чувственные желания, которые уже в его отрочестве открыли для него человеческую жизнь со всей ее грязью, приучили терпеть всякое уродство или тщетность, какими бы самоочевидными они ни были. Его спокойная невинность уберегла разум от горечи. Кошмары жизни, которые он видел, и оторопь оттого, что черная, глубокая бездна разверзается у него под ногами, были всего лишь одной из многих оздоровительных тренировок для того, чтобы подготовиться на роль зрителя при родах Ясуко, — не более чем тренировкой легкоатлета, бегущего под чистым голубым небом.

Социальные амбиции Юити стали сдержанными, но несколько по-детски завышенными, чего и следовало ожидать от юности. Его финансовые способности были оценены. По настоянию Кавады он подумывал о том, чтобы занять себя в каком-нибудь производстве. Юити считал, что экономика — это человечная сфера жизни. И до некоторой степени она имела непосредственное и глубинное отношение к человеческим желаниям. Поэтому он начал развивать свою активность в этом направлении. В период развития свободного предпринимательства экономика породила автономные отрасли благодаря тесным отношениям с эгоистическими желаниями быстро нарождающейся буржуазии. Сегодня, однако, настал период застоя, обязанный тому, что экономические структуры были отъединены от желаний и стали механистичными. Это свидетельствовало об истощении желаний у буржуазии. Новая экономическая система вынуждена будет искать новые потребности и желания.

Великое зло, очевидно, черпает силы только в беспричинных желаниях, только в бесцельных желаниях. Почему? Любовь с целью деторождения, эгоизм с целью распределения прибыли, революционная страсть рабочего класса с целью достижения коммунизма — это ценности всякого контролируемого общества.