Запретные цвета - Юкио Мисима

Явился заведующий гинекологическим отделением — руки вымыты, рукава закатаны, в сопровождении двух ассистенток. Он не удосужился посмотреть на Юити даже мельком. Подал знак старшей медсестре. Две медсестры раздвинули нижнюю половину лежака, на котором распласталось тело Ясуко. Ноги ее были раздвинуты и зафиксированы на двух приподнятых в воздухе каких-то рожкообразных загогулинах, приделанных по краям с обеих сторон к нижней половине лежака.

Низенькая занавеска над грудью роженицы загораживала ее глаза, чтобы она не могла видеть безжалостную трансформацию нижней части своего тела в некий предмет, в конструкцию. Однако страдание верхней части тела Ясуко, страдание, которое объективно не ведает о ее трансформации, которое не имеет никакой связи с тем, что произошло с ее нижней частью тела, преобразилось в одухотворенное, истинно сущее страдание. Она сжимала руку Юити неженской хваткой. Это была заносчивая сила все возрастающей боли, прислуживающей самой жизни Ясуко.

Она мучительно застонала. В душном помещении ее стон расплывался среди порывов ветерка, будто жужжание неисчислимых мух. Корчась в родовых схватках, она вздымала живот, срывалась и снова оседала всем телом на жесткий лежак; зажмурившись, мотала головой, лицо ее вздрагивало. У Юити промелькнуло воспоминание. Прошлой осенью, когда он был днем с одним залетным студентом в гостинице в Такагитё, Юити услышал спросонья звуки пожарной сирены. В тот миг Юити подумал: «Чтобы искупить свою вину, чтобы стать чистой и неопалимой, не должна ли моя невиновность прежде пройти сквозь огонь? Моя невиновность перед Ясуко… И разве я не молил о том, чтобы заново родиться ради Ясуко? Прямо сейчас?»

Он посмотрел на пейзаж за окном, чтобы дать глазам передышку. Летнее солнце разгоралось в роще обширного парка, что раскинулся на другой стороне государственной железной дороги. Вырисовывался эллипс спортивной площадки, похожей на сияющее озеро. Ни одной человеческой фигуры не было видно.

Ясуко вновь резко дернула мужа за руку, будто взывая к его вниманию. Он не мог отвести глаз от сияния скальпеля, который медсестра передавала доктору. Нижняя часть тела Ясуко, будто челюсть человека, которого рвет, содрогалась в конвульсиях. На подстеленное под нее полотно, напоминающее парусиновый холст, вытекала по каплям из подведенного катетера золотистая урина.

Из расщелины заструилось сильней, забарабанило по окровавленной парусине. Сначала роженице вкололи местный наркоз, а затем ножницами и скальпелем произвели сечение, чтобы увеличить расщелину; хлынула кровь, и перед взором молодого мужа, обомлевшего от всей этой жестокости, предстали сложно устроенные темно-красные внутренности Ясуко. И глядя на эти оголенные внутренности, на содранный с них кожный покров, Юити приходил в изумление уже оттого, что больше никогда не посмеет воспринимать плоть своей жены, и прежде не представлявшейся ему фаянсовым изделием, как неодушевленную материю.

«Я должен видеть. Я должен это видеть во что бы то ни стало, — уговаривал он себя, пытаясь подавить рвоту. — Эта система из неисчислимых сияющих влажных рубиновых драгоценностей; эти мягкие, пропитанные кровью, пульсирующие под кожей органы — хирург должен быстро освоиться со всеми этими внутриутробными коммуникациями, ну а я должен во всем уподобиться этому хирургу. Раз плоть моей жены влечет меня, так же как и фаянсовая безделушка, то и от внутренностей ее я не должен ожидать ничего большего…»

Вскоре неподдельность его чувств перехитрила его бахвальство. Все ужасающее внутриутробное содержимое его жены оказалось вовсе не фаянсовым. Будто его человеческая заинтересованность, более глубокая, чем жалость, которую он испытывал к страданиям своей жены, принуждала его обернуться к бессловесной плоти и заглянуть в ее окровавленное сечение как в себя самого. «Боль не выходит за пределы тела. Она — одинока», — думал Юити. Однако оголенная красная плоть вовсе не была одинока. Эта боль определенно была связана с плотью самого Юити — ведь сознание того, кто только просто-напросто созерцает, не может не подвергнуться ее моментальному воздействию.

Юити заметил, как в руки доктора передали другой инструмент — чистый, сияющий, серебристо-зеркальный, живодерский. Это был внушительный прибор, напоминающий ножницы, раздвоенные по оси вращения. Там, где должны быть лезвия, имелась пара больших изогнутых ложек. Одна сторона внедрилась вглубь утробы роженицы; после того как другая сторона соединилась и вошла внутрь, инструмент был зафиксирован по оси. Это были акушерские щипцы.

Там, в предельной глубине тела своей жены, держась за ее руку, молодой муж реально чувствовал этот инструмент, грубо вторгающийся внутрь роженицы с целью что-то там захватить своими железными щупальцами. Он видел, как она кусала нижнюю губу белыми зубами. И сквозь это страдание Юити замечал, что лицо ее не покидала нежная-нежная вера в него, и все-таки он не отважился поцеловать жену в губы. Юноша не был уверен в том, что этот поцелуй станет для него самым естественным поступком.

Щипцы нащупали в этой топкой зыбкой плоти мягкую голову младенца и зацепили его. Две медсестры, каждая со своей стороны, нажимали на живот Ясуко.

Юити искренно верил в свою невинность — хотя уместней было бы сказать, что он молился за это.

Однако в это время, когда Юити поглядывал то на лицо своей жены в апогее страдания, то на окровавленное месиво нижней части живота, бывшей некогда источником его ненависти, в сердце его началось преображение. Красота Юити, созданная, кажется, для того, чтобы вызывать восхищение равно как у мужчин, так и у женщин, отныне впервые вернула себе эту функцию существовать ради того, чтобы на нее просто смотрели. Нарцисс позабыл о своем лице. Глаза его столкнулись с отражением в зеркале уже другого объекта. Созерцать эту жестокую, уродливую картину было все равно что смотреть на себя самого…

До сих пор Юити мог осознавать свое существование, только когда на него смотрели. Иначе говоря, чувство, что он существует, возникало в момент, когда он ловил на себе взгляды. И вот теперь он опьянялся новым смыслом своего существования — несомненно, того существования, при котором он уже перестал быть объектом постороннего внимания.

Какая прозрачная, какая легкая настала жизнь! Это подлинное существование! Как вещи в себе. Этот Нарцисс, позабывший о своем лице, мог даже посчитать, что его лица отныне не существует. Если бы его жена, забывшись от боли, хотя бы на мгновение открыла глаза и взглянула на мужа, то она, несомненно, заметила бы без труда выражение лица человека, который существовал в одном с ней мире.

Юити освободил руку жены. Он поднес обе свои запотевшие ладони ко лбу, будто прикасаясь уже к себе обновленному. Вынул платок и вытер лоб. Он заметил, что кисть жены продолжает сжимать пустоту там, где была его рука, и снова взял жену за руку — не взял, а будто вложил свою ладонь в изложницу.

…Закапала, полилась околоплодная жидкость. Уже показалась голова ребенка; глаза зажмуренные. Манипуляции, проводимые в нижней области живота роженицы, заслуживают сравнения с согласованной, напряженной физической работой корабельной команды на палубе во время разыгравшегося шторма. Это было вполне обычное напряжение сил — человеческих сил, порождающих жизнь. Юити различал напряжение мускулов даже в складках белого халата главы гинекологического отделения.

Освобождаясь от своих оков, младенец протискивался вперед. Это был белесоватый, с фиолетовым оттенком, полумертвый ломоть человеческой плоти. Раздалось что-то вроде роптания. Затем этот ломоть плоти закричал. И с каждым выкриком он заливался краснотой.

Отрезали пуповину. Медсестра подхватила младенца и показала матери.

— Это девочка!

Ясуко, кажется, не поняла.

— Это девочка!

Она услышала и легонько кивнула. Ясуко лежала молча, с открытыми глазами. Глаза ее, кажется, не видели ни отца, ни поднесенного ребенка. Если даже она и видела их, то не улыбнулась. Это бесстрастное, в точности животное, выражение лица у человека бывает в редчайших случаях.

«В сравнении с ним все трагические и пафосные лица людей всего-навсего лишь маски», — размышлял в Юити уже мужчина.

Глава двадцать шестая

ОТРЕЗВЛЕНИЕ

Новорожденную нарекли Кэйко, радость семьи была безгранична. Так было, несмотря на то что вопреки ожиданиям и надеждам Ясуко родилась девочка. Через неделю после родов, еще пребывая в госпитале, сердце Ясуко купалось в радости, но она непрестанно задавалась никчемными вопросами — почему родилась девочка, а не мальчик? «А не совершила ли я ошибку, когда молилась за мальчика? — вопрошала молодая мамаша. — Ужель радость моя, что я вынашивала красивого ребенка, похожего как две капли воды на мужа, была пустышкой и я с самого начала лелеяла иллюзии?» Правда, трудно было сказать, на кого из родителей походил ребенок, но сейчас ей казалось, что у девочки имелось больше отцовских черт, нежели материнских.