Запретные цвета - Юкио Мисима

Юити не любил женщин, но женщина родила для него ребенка. В тот момент он увидел уродство не самого желания Ясуко, а бесцельность желания в жизни вообще. Пролетариат тоже, видимо, был порождением подобного рода желания, что он сам навряд ли осознавал. Юити пришел к этой новой концепции желания, изучая экономические дисциплины.

Точка зрения Юити на жизнь не была отмечена юношеским нетерпением в разрешении вопросов. Когда он смотрел на противоречия и уродства общества, у него возникало странное побуждение занять место в их ряду. Он смешивал свои инстинкты с беспредметными желаниями и хотел бы иметь больше разнообразных благ от этого фабриканта. Если бы Сюнсукэ прознал о его желаниях, то он бы не отвел глаза при мысли, что Юити стал заложником тривиальных амбиций. Так много веков назад красавец Алкивиад, избалованный любовью, вступил на тот же путь тщеславного героя. Вот и Юити тоже стал задумываться о выгодах, которые он мог бы поиметь от хорошего отношения к Каваде.

Лето вступило в свои права. В течение неполного месяца малютка только и делала, что спала, хныкала и сосала, причмокивая. Ее отец, однако, не утомлялся от созерцания этой монотонной повседневности; однажды, увлеченный ребяческим любопытством, он попытался насильно разжать ее махонький кулачок, чтобы взглянуть на катышки очесов, свалявшихся в ее ладонях со дня рождения, за что тотчас получил нагоняй от матери малютки.

Мать тоже не могла налюбоваться плодом своих желаний; здоровье ее быстро пошло на поправку, и всякие болезненные симптомы, беспокоившие Ясуко до родов, исчезли без следа. На плечи Юити свалилось домашнее хозяйство, и счастье его было почти что совершенным.

Накануне выписки Ясуко из госпиталя — это было на седьмой день после рождения ребенка — родные прислали церемониальную одежду к обряду наречения девочки Кэйко. На этой одежде из алого газового крепдешина была вышита золотой нитью трава окзалис — герб дома Минами. На розовом поясе и парчовом кошельке также был вышит этот герб. Все эти подарки были только прелюдией. От друзей и родственников они получили красные и белые шелка. Получили детские принадлежности. Серебряные ложки с выгравированным гербом. Кэйко в буквальном смысле слова была завалена этими серебряными ложечками. Подарили куклу из Киото в стеклянной коробке вместе с детской одеждой, куколками Императорского дворца и детским шерстяным одеяльцем.

Однажды из универмага доставили большую темно-красную детскую коляску. Матушка Юити была поражена таким поистине прекрасным подарком.

— А на этот раз кто расщедрился? — спросила мать. — Опять я узнаю последней…

Юити взглянул на имя отправителя. Это был Яитиро Кавада.

Когда Юити увидел эту коляску у бокового входа в дом, куда он пришел на призыв матери, то в его голове внезапно воскресло одно неприятное воспоминание. Это была точная копия той самой детской коляски, на которую Ясуко засмотрелась в отцовском универмаге на четвертом этаже, куда они зашли сразу после того, как ей поставили диагноз беременность.

Из-за этого подарка Юити пришлось в общих чертах, не касаясь личностей, рассказать матери и жене о своем давнем знакомстве с Яитиро Кавадой. Из его слов мать только и поняла, что Кавада был учеником Сюнсукэ, и это снова порадовало ее тем, что сына привечают в высшем обществе. И вот, когда в конце первой недели лета от Кавады пришло приглашение навестить его загородный дом на побережье Хаяма-Иссики, мать настояла на том, чтобы он непременно поехал туда.

— Передавай наилучшие пожелания от своей жены и всей нашей семьи, хорошо? — наказывала матушка из присущего ей чувства долга и всучивала своему сыну сладости для хозяина в знак благодарности.

Загородный дом Кавады не был таким просторным, как прилегающий сад, размером около двухсот цубо. Юити прибыл туда в три часа пополудни и удивился, когда узнал в старом человеке на застекленной веранде Сюнсукэ — он сидел на стуле лицом к Каваде. Вытирая пот, с улыбкой на лице Юити приблизился к мужчинам, сидящим на обдуваемой морским ветерком веранде.

В обществе Кавада сдерживал свою избыточную эмоциональность. Он говорил задумчиво, не глядя в глаза Юити. Когда же Сюнсукэ пошутил над узелком со сладостями и пожеланиями от матери Юити, все трое мужчин наконец расслабились. И все стало как прежде.

Юити обратил внимание на расставленные на шахматной доске фигуры, на стакан с холодной водой. На доске стояли два короля, две королевы, епископы, всадники, сторожевые башни и солдаты.

Хозяин спросил, будут ли они играть в шахматы. Этой игре Сюнсукэ научился благодаря Каваде. Юити не умел играть. Тогда Кавада предложил поскорее отправиться на море, пока благоприятствует ветерок. Сюнсукэ пообещал, коль уж приедет Юити, сходить под парусами на яхте Кавады в бухту Дзуси-Абудзуру.

Кавада в простенькой желтой рубахе выглядел по-молодецки. Даже стареющий Сюнсукэ в белой сорочке прицепил на шею галстук-бабочку. Юити снял пропотевшую рубаху и переоделся в желтую рубаху «алоха».

Втроем в машине они поехали в гавань. Яхта Кавады — морская лошадка номер пять — называлась «Ипполит». Кавада, разумеется, не упоминал этого имени прежде времени, желая произвести впечатление на гостей. Сюнсукэ и Юити были очарованы. Рядом стояли на рейде яхта «Гомэннасай» — «Excuse», принадлежащая одному американцу, и яхта «Номо» — «Drink».

На небе плыли облака, но послеобеденное солнце палило нещадно. На побережье Дзуси с другой стороны моря были видны толпы отдыхающих в этот воскресный день. Куда бы ни глянул Юити, кругом были приметы лета. Сияющий бетонный откос яхтовой гавани спускался прямо под воду. Это место сплошь было покрыто склизким мхом с бессчетными наполовину окаменевшими ракушками и мельчайшими пузырьками. В маленькой бухточке у низенького волнолома шумные океанские волны не поднимались, за исключением тех нескольких, которых и волнами-то назвать нельзя, выше зыби. Гладь вспучилась, качнула многочисленные мачты и нежно хлюпнула о корпуса стоящих на якоре лодок; море зарябило солнечными бликами. Юити скинул с себя одежду, остался в одних купальных трусиках. Вошел в воду по бедра и оттолкнул «Ипполита». Слабый ветерок, не ощущавшийся на берегу, ударил ему прямо в лицо, когда он вошел в море.

Яхта вышла из гавани. Кавада с помощью Юити опустил в воду тяжелый оцинкованный железный выдвижной киль по оси лодки. Кавада был заядлым яхтсменом. Когда он управлял парусами, лицо его дергалось из-за невралгии больше, чем обычно; приглашенные пассажиры даже боялись, что крепко стиснутая в его зубах трубка вот-вот упадет в море. Трубка не выпадала изо рта. Яхта пошла в западном направлении, держа курс на остров Эносима. Над западной окраиной неба проплывал величественный облачный пейзаж. Стрелы солнечных лучей пронзали облака, как на картинах древних сражений. В воображении Сюнсукэ — высокоодаренном, но чуждом естественности — рисовались трупы воинов, лежащих вповалку в темно-синей океанской зыби.

— Юити изменился, — произнес Сюнсукэ.

— Вовсе нет, — отвечал Кавада. — Было бы лучше, если бы изменился. Такой же, как прежде. Он из тех, с кем не расслабишься, пока с ним не выйдешь в море или еще куда-нибудь. Как-то раз, это было в сезон дождей, я обедал с ним в «Императорском отеле». Потом мы пили в баре, туда в сопровождении иностранца вошел красивый мальчик, на котором была одежда точь-в-точь как у Юити. От галстука до костюма… Я присмотрелся хорошенько… Даже носочки у них были одинаковыми. Ютян и этот миленький мальчик поприветствовали друг друга глазами; было понятно, что они страшно смущены… Эй, Ютян, ветер изменился! Разверни парус вон туда! Вот так… Однако наихудшее случилось попозже — между мной и этим незнакомым иностранцем. После того как мы переглянулись с ним, мы уже не могли делать вид, что не замечаем друг друга. В тот день Юити был одет не по моему вкусу, но он очень хотел одеться именно так, поэтому мне ничего не оставалось, как согласиться, чтобы он нарядился в пошитый на американский манер костюм и галстук. У меня сложилось такое впечатление, что Юити и этот красивый мальчик словно бы сговорились выйти вдвоем в одинаковых костюмах. Весьма странный случай, не правда ли? Да вот невезение, они столкнулись друг с другом, когда дефилировали со своими патронами. А вы знаете, это своего рода признание в том, что между Юити и этим мальчуганом были любовные делишки. У этого красивого паренька лицо было беленьким, и выглядел он на удивление юно. Чистота его глаз, обаяние улыбки придавали его красоте такую силу жизнелюбия! Я, как вам известно, человек ревнивый, весь тот вечер пребывал в скверном настроении. В конце концов он все же изменил мне с тем мальчиком прямо на моих глазах! Ютян, вероятно, догадывался, что его оправдания еще больше навредят ему, поэтому сидел тихо-претихо, как камень. Первое время я негодовал, заваливал его попреками, но в конце концов сдался и стал заискивать перед ним. Ну, как всегда одно и то же с неизменным результатом! Я порой на работе побаиваюсь, какими глазами будут смотреть на меня люди, боюсь всех этих пересудов, если все вылезет наружу. Вы понимаете, сэнсэй, о чем я говорю? Если такой промышленник, как я, с огромной фирмой, тремя заводами, шестью тысячами акционеров, пятью тысячами служащих, с производительностью шесть тысяч только грузовиков в год, — если такой человек, как я, способный управлять всей этой махиной, оказался бы в своей частной жизни под влиянием женщины, то окружающие запросто поняли бы меня. Однако если бы они узнали, что мной понукает какой-то двадцатидвух- или двадцатитрехлетний студент, то этот мир поднял бы меня на смех. Мы не стыдимся своей аморальности. Мы боимся, что над нами будут насмехаться. Окажись президент автомобильной компании гомосексуалистом, в прошлые времена к этому отнеслись бы снисходительно, а в наши дни это вызывает насмешки так же, как если бы миллионер стибрил что-нибудь в магазине или несравненный красавец невзначай подпустил тухлого ветерка. Когда человека высмеивают в определенных рамках, то это можно считать проявлением любви к нему. Когда же насмешка выходит за эти рамки, то это уже ни для кого не простительно. А знаете ли вы, сэнсэй, почему третий президент германской сталелитейной компании Круппа совершил самоубийство перед Первой мировой войной? Любовь опрокинула все ценности, возобладала над его чувством достоинства и нарушила равновесие, на котором держалось его положение в обществе…