Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Пустил пену изо рта, страшно закатил глаза и с дикими завываниями стал пророчить о том, какие ужасы ждут Русь под жидовским правлением. И вот, когда он распетушился до невозможности, матушка крикнула ему в ухо:

— Имя! Назови нам имя этих преступников!

И бесноватый забился в судорогах:

— Бенкендорфы! Бенкендорфы ищут твоей погибели, Царь-Батюшка! Убей их! Спаси Русь от жидовского рабства!

А матушка, будто сама одержимая бесами, взвизгнула еще громче:

— Главный! Кто из них — самый главный?! Кто во главе заговора?

— Александр! Он — старший в роду Бенкендорфов. Он злоумышляет против жизни нашей Надежи и Опоры!" — Государь сам стал биться в судорогах, как — в припадке падучей.

Тут матушка резко оттолкнула от себя провидца с гневною отповедью:

— Вы ошибаетесь, отец мой. В роду Бенкендорфов самый старший Кристофер, но не Александр. Так кто же преступник, — Александр или Кристофер?" — шарлатан растерялся. Было видно, что он недурно выучил роль, но не знает сих тонкостей.

Тут матушка воскликнула, обращаясь к судьям и следователям:

— Ну, все вы — ответьте пророку, — кто глава рода Бенкендорфов?! Александр, или — Кристофер?" — и невольные зрители этого цирка, как зачарованные, прошелестели хором:

— Кристофер…

А матушка, нависая над несчастным старикашкой и сжимая его лицо своими сильными руками, закричала громовым голосом, зорко всматриваясь в бегающие глазки комедианта:

— Так кто ж из них — жид?!" — и провидец покорнейше промычал:

— Кристо…

— Почему жиды хотят сделать Кристофера Бенкендорфа — русским царем?

— Мамка… Мамка его — жидовка… А сам он — жиденок…

Матушка резко отпустила свою жертву и пророк шлепнулся на пол, как куль с дерьмом. А матушка, задумчиво разглядывая свои руки, сказала в пространство:

— Стало быть — сей Божий человек уверяет, что Софья Елизавета Ригеман фон Левенштерн была еврейкой. Чего только не узнаешь на таких сеансах… Интересно, от кого она получила сию кровь? От матери, или — батюшки? Но ведь тогда — жидовское иго уже наступило, — вы не находите?

Мгновение в зале была гробовая тишина, а потом из среды следователей раздался смешок истерический. Через мгновение хохотали все, кроме матушки, Авеля и несчастного Государя. Люди пытались удержаться от этого неприличного хохота, они закрывали лица руками, они топали ногами, они корчились в беззвучных судорогах и…

И тут Государь, багровый, как спелый помидор, бросился на обманщика с кулаками:

— В темницу, в крепость, на сухари и воду! Подлец! Изменник! Негодяй!" — при этом слезы градом катились по его щекам, а тело продолжали изгибать непонятные судороги. Через мгновение несчастный царь пулей вылетел из зала и побежал в неизвестном направлении. Матушка же тяжко вздохнула, потрепала дикого мужичка по бороденке и устало произнесла:

— Эх ты… Провидец… Ты что, — не учуял, что я — еврейка? Я — та самая жидовская мамка, о которой ты тут только что бесновался. А ты меня не раскусил. Плохи стало быть дела у — твоей России…

Что вас, господа, ждет при правлении сей истерической барышни — я и представить себе не могу. Примите мои соболезнованья.

Теперь, когда матушке стало ясно, что для наших врагов я все равно был, есть и буду жидом, ничто не мешало ей совершить то, чего она всегда искренне жаждала. Она затащила к себе муллу из турецкого посольства, и я до ночи развлекал его цитатами из Корана, да так, что он — аж прослезился от умиления, не ожидав в европейцах такого рвенья к Аллаху. А под впечатлением от нашей встречи написал письмо в одно медресе, в коем просил местных служителей культа принять меня, как родного.

Матушка вскрыла это послание и чуток подправила его. Она была мастерицей по подделыванию чужих почерков, и я унаследовал от нее и этот дар. Письмо отличалось от оригинала тем, что мулла просил совершить надо мной обряд обрезания, а теперь дело обстояло так, будто я им уже обрезан.

В один из праздничных дней в сентябре 1801 года я пришел домой к рабби Бен Леви, где уже собрались все наши родственники с этой стороны и многочисленные гости со всей Европы. Сам Бен Леви лично омыл жертвенный нож и, подходя ко мне, сказал, усмехаясь и подмигивая:

— Ну, юный магометанец, доставай-ка своего дружка… — а совершая жертву, тихо, так чтобы я один слышал, ухмыльнулся: — Аллах акбар!

А я, кривясь от естественной в таком деле боли, громко отвечал:

— Воистину акбар… — чем заслужил одобрительные возгласы и аплодисменты со стороны моих родственников и знакомых. Так я стал магометанцем. А кем бы вы думали?!

Тому, что случилось дальше, я обязан только Ялькиною беременностью. Слова Иоганна Шеллинга не прошли даром и когда она окружила себя служанками и заперлась, готовя малышу "приданое", я счел себя "свободным" от всех обязательств. Да и какие могли быть "обязательства" у юноши моего положения перед его же наложницей?!

Мне как раз стукнуло восемнадцать, и вихрь "светских развлечений" захватил меня целиком. Однажды, во время веселых танцев с милыми дамами один из офицеров сказал, указав на меня:

— Неудивительно, что юный Бенкендорф так лихо отплясывает со своей пассией. У него красивые ноги, и он знает это. Это в их роду. Ножки его сестры таковы, что просто пальчики оближешь.

Я услыхал эту подлую тираду и ни на миг не усомнился, что вся она целиком предназначалась мне лично. В те дни мы с этим господином ухаживали за одной фроляйн, и она отдала предпочтение мне, хоть мой соперник и был старше меня на добрых шесть лет.

Разумеется, во всем этом не было ничего серьезного. При любом дворе всегда существуют милые фроляйн, которые ради материальных благ, или протекции исполняют любые прихоти сильных мира сего, не требуя взамен ничего сверхъестественного.

Посему я не мог не отозваться:

— Наш друг смеет уверять, что видел ноги моей младшей сестры, или мы в этом вопросе отдадим дань изрядной дозе рейнвейна, поглощенной сим выдумщиком? — я задал этот вопрос не моему обидчику, но моей пассии. Правда, таким тоном и голосом, что окружающие не могли не слышать его.

Все мы были немного навеселе, — я по армейскому и лифляндскому обыкновению пил водку, в то время как курляндские шаркуны нагружались рейнвейном — этим сбродившим компотом католического Рейнланда. Ни один уважающий себя лютеранин не возьмет в рот капли сих поганых напитков. Мы воспитаны исключительно на пиве и водке, в худшем случае — их смеси. Пить кислый виноградный сок — обидно для нашей Чести.

А вот курляндцы предпочитают вина, — рейнвейн и мозель. Это всегда было главным и почти законным основанием для дуэлей между лифляндцами и курляндцами. Мы не пили их вина, они — нашего пива. Прекрасный повод перерезать глотку ближнему своему.

Впрочем, такие дела не новы. Во Франции дуэльная лихорадка разразилась сразу после Нантского эдикта, дозволявшего южанам-гугенотам молиться наравне с католиками Севера. В Англии же резня внутри дворянства разразилась вслед за "мирным" присоединением католической Шотландии к протестантской Англии. В Пруссии кровь хлестнула на паркеты дворцов вместе с присоединением католического Рейнланда к "лютеранской твердыне". Так что и матушкина "Инкорпорация" дала свои кровавые плоды.

Вот и этот курляндский выскочка мигом почуял в моих словах вызов к драке и теперь уже громко — для всего зала выкрикнул:

— Увидеть ноги вашей сестры, — не проблема. Достаточно поехать в Кемери и полюбоваться на то, как она плещется после дозы шампанского в грязях, подобно любой протестантской свинье! А после этого купается в море в чем мать родила, — в компании веселых кавалеров! Вся Рига то знает, да боится сказать!

Я, не раздумывая, бросил ему в харю перчатку:

— Ваши слова — подлая ложь, и ты подавишься ими. Здесь и сейчас.

Мой враг со смехом отвечал:

— Всегда к услугам — к чему терять время?!

Нам тут же освободили место посреди танцевального зала и мы скинули мундиры, оставшись: я в егерских штанах из армейского зеленого сукна, он в щегольских кожаных лосинах; и белых рубашках — я из грубого лифляндского льна, он — в курляндском батисте и кружевах. За пару месяцев до того я присутствовал на подобной дуэли посреди танцев и по молодости удивился, зачем дуэлянты остались в одном исподнем? На что моя тогдашняя пассия прошептала со стоном: "Ах, красное на белом — это так эротично!" Так что в этот раз мне не надо было подсказывать снять мундир.

Господа офицеры тут же разбились на лифляндцев с курляндцами и стали заключать пари и делать свои ставки, а милые фроляйн сбились в одну стаю и, плотоядно облизываясь, и покусывая прекрасные губки, шептали:

— Господи, как это ужасно!" — но толкались друг с другом, занимая место получше.

Я был выше и крупнее своего противника, но на шесть лет моложе его и, как следствие того — неопытен. У него же за плечами было уже две дуэли. Посему, должен признать, я — малость побаивался.