Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Я после их ухода еще пару минут сидел за столом и пил водку. Рядом со мной села моя сестра, я налил ей рюмку и мы выпили, не чокаясь. Помню, как она поморщилась, я протянул ей какую-то закуску, но она помотала головой и замахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы быстрее унять жар во рту. Потом мы поцеловались, как безумные, и пока длился этот поцелуй, с улицы донесся взрыв аплодисментов — ремешок выдержал.

Я хорошо запомнил этот поцелуй. В тайной комнате было весьма тесно и душно и теперь от Дашки несло жасмином, созревшей женщиной, и (вы не поверите) матушкиным молоком. Она прямо-таки трепетала в моих объятиях. Она шепнула мне на ухо, что хотела увидеть, как я "оженю" сего болтуна.

За окном раздавались ржание, стоны и повизгивания молодых кобыл и жеребцов в человечьем обличье. Наши губы уже не могли остановиться, а руки будто жили своей жизнью. Теряя уж голову, я прохрипел:

— Глупо будет, если мы не выйдем к твоим дружкам. Зачем все это, если мы сами подадим повод к твоей компрометации?

— Я не могла тебе довериться… Я пустилась во все тяжкие, потому что… Моя Честь давно уже не стоит и капли!

Я отстранил сестру от себя:

— Как это?! Я только что погубил человека, — ради чего? Что значит, твоя Честь нисколько не стоит?

Сестра моя всхлипнула, припала щекой к моей груди и прошептала:

— Ты убил его ради меня. Разве этого мало? Я числюсь Честной лишь потому, что меж столицей и Ригой нет сообщения. Изволь, я признаюсь…

На давешних похоронах был человек… Нас познакомил мой отец. Он… был со мной и стал о том рассказывать. Я просила, я умоляла его, но он сказал… сказал — ему заплачено и брак с жидовкой для него — невозможен.

Пожалей меня, Сашенька. Только с тобой я и могу забыться, — прочие либо не нашей Крови, либо — не нашего сословия. Возьми меня, такую — как есть. Люби меня, ибо кроме тебя, меня никто не любит…

Дальше началось наваждение. Мы вышли на улицу, простились с участниками этой проделки и поднялись в комнату с альковом…

Первое время мы скрывались от чужих глаз, но потом взаимная страсть захватила нас с такой силой, что слухи поползли по всей Латвии. В один прекрасный день матушка вызвала нас "на ковер", и, не решаясь смотреть нам в лицо, сухо приказала мне "найти сестре мужа", а ей — "подчиниться моему выбору.

Я остановил мой выбор на молодом бароне фон Ливен. Его семья была родовитой и слыла очень влиятельной. Матушка вовсю использовала их родственные связи в обмен на… некую материальную помощь, кою она тайно оказывала этой семье. Короче, к тому году фон Ливены должны были нам весьма круглую сумму. Я, получив от матушки карт-бланш в этом вопросе, прибавил к официальному Дашкиному приданому их долговые расписки и фон Ливены остались в совершенном восторге.

Что же касается жениха… Юный фон Ливен — по причине избыточной хладности своего нрава и природной застенчивости приохотился к известным забавам. Поэтому я привел к нему милого отрока и сказал барону:

— Я знаю Ваши истинные предпочтения и хотел бы, чтобы таковыми они и остались. Ваша семья хочет сего брака, а я желаю, чтобы Вы не были ущемлены. Берите сего Ганимеда и ни в чем себе не отказывайте.

Что касается Вашей невесты… Я буду и дальше дарить вам подобных рабов, кои Вам не по карману, но — ее дела Вас не касаются.

Мало того, — если Вы пальцем осмелитесь дотронуться до моей сестры, я лично отрежу тебе уши! Мою сестру трясет от мужеложников, — ты меня хорошо понял?! Прекрасно… Совет вам, да — Любовь!

В день Дашкиной свадьбы я подошел к спальне молодых с прелестным отроком, фон Ливен открыл мне, и мы сделали полюбовный обмен. Увы, фон Ливена заметили, когда он выходил из дому и народ остался в полном замешательстве, — кто же тот счастливчик, посмевший дерзнуть "на первый поцелуй Младшей Иродиады"?! Шила в мешке не утаишь и скандал…

Дней через десять нас с сестрой вызвали в "исповедальню", где нас ждали матушка и Бен Леви. (Матушка так и не посвятила моего отца в тайну этой коллизии, — она вообще не допускала его ни к политике, ни к абверу, ни службе сыска. Наверно, оно и к лучшему.)

Чтобы не вдаваться в подробности, скажу, что матушка была весьма жестка и даже жестока с нами, наговорив кучу гадостей. Под конец же она приказала мне собираться в армию, моей же сестре было велено следовать за мужем "в ответственную поездку за рубежи.

Лишь распорядившись нашей судьбой, матушка чуток поостыла и уже почти человеческим голосом осведомилась, благодарны ли мы?

Надо сказать, что в последние дни мы с Дашкой стали отдаляться друг от друга. Я не мог понять в чем дело, сестрица же озлоблялась на меня с каждой минутой. Единственное, чем я мог ее утешить, была постель, но после нее она, придя в себя, зверела — хуже прежнего.

Так что я с вполне чистым сердцем отвечал:

— Я думаю это жестоко, ибо в Любви нет Греха, но, возможно, известный перерыв пойдет лишь на пользу нашим с ней отношениям.

Сестра же только фыркнула:

— Я нисколько не жалею о нашей разлуке. Ваш сын, матушка, подлый негодяй, ибо спит со мной по нужде. Он не смеет открыться в своей любви истинному предмету его страсти и отводит мне роль куклы, с коей можно, что угодно! Я счастлива, что все это кончено!

Мы стояли навытяжку перед креслами матушки и духовника и я очень хорошо запомнил выражения их лиц. Матушка даже вынула изо рта трубку, выбила ее о край пепельницы и осведомилась, что Дашка имеет в виду?

Тогда негодница, бросив на меня победительный взгляд, воскликнула:

— Ваш сын забывается в миг любви настолько, что называет меня именем его истинной пассии!

Я растерялся. Я знал за собой этот порок, но ничего не мог с ним поделать. Я по сей день сплю только с теми женщинами, которым могу доверять всецело, ибо во время соития сознание покидает меня и потом я никогда не могу вспомнить моих собственных слов и речей. (Воспоминания и ощущения плотские живут во мне настолько долго и ярко, что на слова и мысли просто не остается места.)

Я не сомневался, что мог называть сестру Бог знает чьим именем, но само имя начисто ускользнуло из моей памяти. Матушка, осведомленная об этой моей слабости из донесений ее агентов, снисходительно усмехнулась и, с сочувствием поглядев на меня, спросила:

— Как же зовут предмет столь тайной страсти?

Сестра посмотрела на меня, лицо ее приняло злорадное и мстительное выражение, и она отчеканила:

— Ее зовут…. ШАРЛОТТОЙ. Накажите ж преступника!

По сей день не могу забыть выражения матушкиного лица. Она будто не слышала этих слов, а лицо ее обратилось в непроницаемую каменную маску. Старый раввин сидел, зажмурив глаза и губы его быстро шевелились. Потом матушка встала, как сомнамбула, и хлестнула рукой наотмашь, — без замаха от бедра, длинной, как кнут, рукой. Мне было настолько не по себе и так жутко, что я хотел умереть от этого удара, но матушкина рука, просвистев в каком-то дюйме от моей щеки, со всей силой врезалась в щеку моей сестры. Матушка же, отворачиваясь от нас, каким-то серым и усталым голосом прошептала:

— Поди вон, лживая тварь…" — а потом глухо добавила, — "Это — грех. Твоей прусской кузине Шарлотте лет шесть — не больше. Я еще могу понять эту страсть к девицам постарше, но к такой крохе… Это большой грех. Извольте немедля собраться в дорогу. Армия отучит тебя от таких глупостей.

С этими словами матушка вышла из нашей крохотной комнатки, а Дашка прямо вжалась в стену, убираясь с ее дороги. Потом, когда мы с раввином остались одни, он тихонько откашлялся и произнес:

— До сего дня я и не примечал, насколько они… схожи. В сумерках, они, верно, и впрямь — на одно лицо?

— Кто они?" — Бен Леви я смог посмотреть в глаза, — "Вы не поняли, реббе! Шарлотта — родовое имя в нашей семье. Равно как я — на самом деле, — Карл Александр, так и Дашка — на самом-то деле — Доротея Шарлотта! Она так — нарочно! Это ж ее собственное — родовое Имя!

Тогда Учитель обнял меня, расцеловал в обе щеки и прошептал:

— Это Кровь. Гипнотические таланты фон Шеллингов влекут припадки падучей. Фантазии Эйлеров слишком часто терзают их душу. За все в этом мире нужно платить…

Собирайся с дорогу, мой мальчик. И помни, что здесь тебя Любят, помнят и ждут. Когда станет невмоготу, возвращайся. Мы будем ждать тебя. Но…

Ради ее души и рассудка, — не торопись домой. Ей сейчас сорок. Постарайся вернуться лет через десять. Время, — вот лучший бальзам на сию рану. Возраст — вот лучшее средство ото всех ваших бесов…

Запись декабря 1807 года.

(Игра в анекдоты стала весьма популярной в высшем обществе революционной Франции, вытеснив собою игру в фанты. Правила игры, — нужно по заданной теме придумать и занятно рассказать (или пересказать) историю, которая будто бы приключилась с вами или известным историческим персонажем. Игра в анекдоты "по якобинским правилам" стала главным развлечением салона графини Нессельрод. С 1810 года я числюсь лучшим игроком "в анекдоты". После смерти Элен Нессельрод в 1842 году и закрытия ее салона игра в анекдоты в Империи прекращается.)