Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

И главный тост, за который мы пили с моими друзьями, был за то, чтоб, не приведи Господь, меж нами не началось…

Вот и наша беседа оборвалась от сущей безделицы. Русские вдруг стали меж собой ругаться о том, какую треуголку носить. Французскую с широкими и мягкими полями нового образца, или прусскую с короткими и жесткими полями согласно прежним уставам?

Половина кричала, что Павел был солдафоном и идиотом, который только и знал, что муштровать солдат, да пороть их целыми ротами, а в армии ввел слепое поклонение уставам. Зато нынешнее правительство — либеральное.

Им орали в ответ, что к власти в России пришла кучка воров, масонов и разгильдяев, которые мечтают погубить страну и первым делом развалили армейскую дисциплину и единоначалие, и если кто больно умный — какого черта он пошел в армию?

Тут спорщики вцепились друг другу в грудки и понеслось… Одни кричат, что не будут носить лопухов, а другие, что — сняли каски и в жизни их теперь не наденут. Вот такая дискуссия.

Весь этот кошачий концерт длился до тех пор, пока один из полковников не крикнул на молодежь:

— Отставить разговоры! У нас — гости… Кстати, как вы — у вас думаете, — что важнее? Образование, или — дисциплина?

На это я сказал так:

— Мне сложно судить о вашей форме одежды, — мы имеем право носить собственную форму и готовы защищать ее от русской же армии с оружием в руках. И мне, честно говоря, дико слышать споры о том, что должно носить русскому офицеру — треуголку французского, или — прусского образца!

В ливонской армии этот вопрос решен окончательно и бесповоротно. Ливонские офицеры носят ливонскую фуражку, которая есть латышская народная шапка и я не пойму сути вашего спора.

Тут мой главный собеседник — полковник, что звал меня "Сашей", весело расхохотался:

— Друг мой, вы что, — всерьез предлагаете нам надеть мужицкий картуз?! Вы можете как угодно назвать свой головной убор, но он все равно останется простонародным картузом! Что о нас скажут в Европе?! Русские дворяне носят головные уборы своих рабов?! За кого они нас тогда примут?!

Я уже доложил, что наши решения по фуражке были приняты по резонам практическим, но Русь всегда находилась по ту сторону от здравого смысла. Поэтому я, встав из-за стола, отвечал:

— Господа, я в восторге от ваших шуток, но боюсь, — они не по адресу. Вот вы смеетесь над моим простонародным картузом, а я ношу то, что привыкли носить мои мужики. А они носят его, потому что он прост в изготовлении, защищает от дождя, мороза и солнца и не слетает с головы при сильном ветре, как ваши пижонские треуголки.

Да, он — прост, как просты мои мужики. Зато я живу в сем картузе моей головой, а не заемною треуголкой. Ни легкомысленной лягушачьей, ни твердокаменной прусской. Чего и вам всем желаю.

С этими словами я вышел от них и сказал в сердцах:

— Господи, да когда же найдется у них новый Петр, который закончит бритье сих людей! Их побрили снизу и спереди, осталось — сверху и сзади!

Мои друзья расхохотались в ответ и бойкий Ефрем отвечал:

— Помяни мое слово, — когда-нибудь ты сам побреешь этих грязнуль! Да еще снимешь с них треуголку!" — тут мы снова расхохотались и, несмотря на ночь, продолжили путь на Москву. Заночевали мы в чистом поле. Могли и на ямской станции, но на мой вкус на Руси в поле — чище.

Вы не только думайте, будто я и впрямь "побрил русскую армию". Это сделал мой неродной дядя — граф Аракчеев. Это стало одним из условий кредита "на восстановление армии" 1808 года.

И спор о треуголках решил тоже не я. Французские с разгильдяйством и бонвиванством снял с русских господин Аустерлиц. А прусские с дуболомством и тупым подчинением идиотским приказам — господин Фридлянд. Суровые были экзаменаторы.

На Войне все учатся. Вот если б только сия дама брала с нас за уроки только лишь гульдены…

Но она признает одну только плату. И мы расплатились — до последнейшей капельки!

Хорошо всех нас выучило. Лучше наших противников.

Только в том декабре это была еще не армия, но толпа крепостного и крепостнического быдла, воображавшего себя армией. Русским офицерам было недосуг заняться с солдатами огневой, да боевой подготовкой. Господа офицеры четыре года кряду спорили о том, какую треуголку носить, — прусского, иль французского образца. Русский же картуз они соблаговолили надеть лишь спустя много лет…

Объясните, почему мне — Бенкендорфу пришлось силой надевать на русскую армию русский картуз?! Господи, что за народ?!

Главной остановкой на моем пути стала Москва. Там мы задержались на Рождество и на Святки. Я люблю баловаться с фейерверками и московские губернатор с градоначальником уговорили меня остаться на Рождество потешить первопрестольную.

Именно в Москве я понял для себя одну важную вещь. Здесь я уяснил, что я — недурной химик, но — не больше того. (Впрочем, нет — Академии всего мира все же признали меня Пиротехником с большой буквы.) Я смею считать себя экспертом в химии и физике горения порохов. Но до Москвы я воображал себя авторитетом вообще.

Возможно, именно решение "не растекаться мыслью по древу", впоследствии благотворно сказалось на моей научной карьере, но беседы в Москве стали жестоким ударом по моему самолюбию.

Самое ужасное состояло… в моей докторской степени. Московская профессура спрашивала меня о простейших вещах, с изумлением разевала рот с иного ответа, а потом, конфузясь и нервничая, задавала вопрос:

— Извините, а кто Ваши… родственники?

Первое время я, не задумываясь, называл свою матушку и меня сразу же прерывали:

— О, так вы — сынок Александры Ивановны?! Читал ее сообщение в последнем журнале — превосходный анализ! При случае передайте привет, возможно, она помнит меня… В прошлый съезд Академии мы познакомились на одном семинаре — необыкновенная женщина!

После моего доклада меня вызвали в кулуары и ваша матушка добрый час обсуждала со мной все возможные направления нашей работы… Сразу же поняла все наши проблемы и уже через месяц прислала приборы и реактивы. Пойдемте, я вам покажу…" — все беседы о моих научных познаниях на этом заканчивались.

Сначала я думал, что это — случайность. Потом… Потом я страшно краснел и смущался. Затем я хотел провалиться сквозь пол со стыда, — я стал понимать слова московских ученых, которые представляли меня коллегам примерно так:

— А вот наш Александр Христофорович фон Бенкендорф — доктор наук. Сын Александры Ивановны фон Шеллинг — прошу любить и жаловать. Химик великолепный — у них это наследственное, — учился химии у своей матушки!" — собеседники на миг замирали, с изумлением глядя на "своего брата" профессора (при обычном приветствии довольно сказать — "Вот доктор имярек, прошу любить и жаловать"), а затем до них доходил смысл столь витиеватого заворота и они рассыпались в приветствиях.

За несколько дней моей репутации, как ученого, был нанесен столь страшный удар, что оправился я от него лет через двадцать… Я даже хотел написать маме письмо с ругательствами — нельзя меня было производить в доктора в шестнадцать! Это… В научном обществе это даже — не нонсенс! Черт знает что…

Я уже даже писал злое письмо, когда понял, что никогда его не отправлю. Матушка, женщина умная, деловая и жесткая, становилась (мягко сказать) идиоткой, стоило зайти речь о нас с Дашкой. Сейчас-то я понимаю, что нас в детстве баловали: жестоко, до — умопомрачения. Для мамы мы были совершенные "вундеркинды" — во всем.

Если матушка думала, что в нас есть хоть какой-то талант, все окружающие обязаны были: иль умереть, иль замереть в совершенном восторге! Про "умереть" я кроме шуток — обиду для своих "деточек" "госпожа баронесса" принимала столь близко к сердцу, что сразу же обращалась в "рижскую ведьму", иль "госпожу Паучиху.

При всем том нас могли даже пороть, если мы "не желали" "развивать свой талант" — в сем смысле матушка была скора на руку: помимо занятия химией, конной выездкой, упражнений с холодным оружием, мы с сестрой обязаны были играть на рояле и прочих скрипках, а матушка смотрела на наши занятия и умилялась.

В конце каждого курса у нас было что-то вроде выпускного экзамена экзаменаторов набивалась полная комната. И все смотрели матушке в рот. Если она начинала хлопать в ладоши, все подхватывали следом за ней. Если же хмурилась — все хором принимались ругать педагогов, — одного из несчастных под горячую руку лишили патента на преподавание игры на рояле!

Впрочем, нам с сестрой пришлось еще хуже — матушка велела "оставить нас на второй год" и "пороть хлеще, коль заленятся!". Ну, а если все шло, как по маслу — учителей осыпали разве что не алмазами! Так что и мы с Дашкой, и наши "мучители" имели все основания "грызть науку покрепче.

Но "экзамены" проводились по нашему выбору, а верней — выбору нашей матушки. Если мы с педагогом догадывались, что именно от нас будет нужно, не имело смысла готовиться ко всему: по химии достаточно было знать пиротехнику, по медицине — яды и прочее. У нас с Дашкой получилось необычайно хорошее образование, но — в крайне узких и специфических областях.