Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Все было бы хорошо, если б не Павел. Жители Мальты, измученные жестокостями британского правления, увидав столь мощную эскадру вблизи своих берегов и обнаружив известную доброту Ушакова, обратились к Павлу за помощью. И тот стал "Гроссмейстером Мальтийского Ордена" со всеми вытекающими последствиями.

Англичане увидали в том повод к войне и немедля пригнали подмогу к армаде лорда Нельсона, закрыв Гибралтар. Французы, узнав о начале войны на море меж нами и Англией, немедля заключили союз с турками и стали накапливать в турецких портах (в паре плевков от Корфу) эскадру Брюэса. Россия же оказалась "меж двух огней" в состоянии войны с обеими великими державами.

Вырваться из такого кольца не представлялось возможным, и без леса на починку кораблей, боеприпасов и провианта ушаковская эскадра была обречена. Тогда русские католики, надеясь спасти братьев по вере, уговорили Павла послать самого князя Суворова в Итальянский поход. (Получи мы надежные базы для флота в Италии, дело приняло бы иной оборот.)

Поэтому Павел объявил все мое поколение остзейцев офицерами Семеновского полка, повелев нам "следовать на войну.

Согласно обычаю, с бароном в поход выходит до роты его мужиков. Так Император надеялся получить наши штуцеры, молва о коих гремела по всей Европе. Единственное, чего он не учел (а он отличался даром не видеть сути), что все высшие чины в Суворовской армии были за католиками. Сама же идея послать родных чад на суд и расправу к католической нечисти, вызвала во всем ливонском дворянстве хохот почти истерический.

Павел весьма изумился, когда матушка, пышно отпраздновав наше производство в офицеры имперской армии, на другой день под овации и рукоплескания всей Остзеи огласила Указ, по которому отлучка из Латвии без ее письменного разрешения объявлялась Изменой Родине.

Павел в ярости приговорил всех нас к смертной казни, матушка тут же не осталась в долгу, приняв у нас Присягу Латвии. Никогда мы не были так близки к окончательному отделению от великого соседа! Лишь осознав это (и найдя в сем деле корень личной вины), Павел пошел на попятную…

В 1799 году я защитил докторскую по химии. Не будь я сыном моей матушки, не видать мне столь важной степени в шестнадцать, как моих ушей. Но то, что в 1807 году я стал членом Прусской Академии Наук, а в 1808 Парижской Академии, дозволяет мне верить, что хоть и не в шестнадцать (что нонсенс), но в реальном возрасте я все ж защитил бы обычную диссертацию.

С детства я питал слабость к матушкиным порохам и фейерверкам. Поэтому на практикумах, обязательных в Дерпте, я баловался с парафинами, получая из них нечто по древним рецептам "греческого огня". (Такую тему я сам выбрал для "личной работы".)

Однажды я прокалил соду, сплавил ее с белым глиноземом (все по старинным трактатам) и обработал сплав горячим раствором "парафиновых кислот". Полученное мыло обладало невероятно горючими свойствами. Оно горело прямо в воде, прекрасно липло к любой поверхности и прожигало насквозь даже металл. Я дал ему имя — "NAPalm", — или Натрий-Алюминиевые соли Пальмитиновой кислоты. (Пальмитин — основной углеводород нефтяных парафинов). Мое мыло сразу пошло в дело для начинки ядер нового типа, "брандскугелей" (ими в Рижском заливе были сожжены якобинские эскадры в 1812 году), а мне — присвоено звание доктора химических наук.

Сегодня считают, что мои научные заслуги больше связаны с технологией производства активного хлора и хлоратов, а также за работы с азидом ртути и азидом свинца. Иными словами — хлорного пороха к "пушкам Раевского", да капсюлей к "унитарному патрону". Но сие — вопрос Тайны.

Россия — страна с малым флотом, и перечить нам готова одна только Англия. Напалм же используется лишь в береговой артиллерии. (Чтоб не пожечь свои же корабли, да — пехоту.) Поэтому по сей день технология его производства остается нашей Государственной Тайной. Вот приплывут к нам сыны Альбиона, тогда и — рассекретим.

Здесь мы подошли к вопросам секретности. Все наши научные подвиги с первого же дня были окутаны завесой секретности, граничащей с паранойей. Только в 1807 году после Ауэрштедта, французы на весь мир раззвонили ужасную для них новость. За пятнадцать лет секретной работы и баснословных гонораров матушка собрала в Дерпте весь цвет лютеранской математики (Дерптская школа по сей день почитается лучшей в мире) и химии. Только тогда и вышло наружу, что цвет латвийского офицерства "сгубил молодость" за пробирками и логарифмами в Дерпте, в отличие от наших русских сверстников. Нынешнее "немецкое засилье" в армии объясняется тем, что нашему брату не отшибли последние мозги в павловской казарме, — вот и вся разница.

Сегодня, вспоминая о молодости, я вижу перед глазами огромные залы, брызжущие тысячами свечей, оркестр, гремящий вальсы, да мазурки, и разряженных веселых девиц, от которых так и разит духами, как от кокоток.

Но по ночам мне грезятся иные миры. Темная укромная зала Дерпта. Два-три подсвечника не могут рассеять таинственный полумрак этой теплой и уютной комнаты. Где-то далеко плачет одинокая скрипка и я танцую печальный менуэт, или сарабанду с грустными дочками наших ученых. Мимо меня неслышными тенями скользят другие пары, в темноте взблескивают погоны и эполеты и, кроме плача скрипки — тишина… Только скрип наших сапог со снятыми шпорами и еле слышное шуршанье платьев наших дам, да затаенный шепоток и еле уловимые запахи цветов в темноте…

Моя дальнейшая судьба сложилась так, что я чаще оказываюсь на ярком свету, среди этой ужасной вопящей, вонючей и грязной толпы, или в жаркой постели, окруженный тысячами глаз изо всех щелей, слюнявых морд и всего прочего, чем так отвратительна наша придворная жизнь. Я настолько привык к ней, что мне порой кажется, что этот маленький, уютный и теплый зал в сонном, печальном Дерпте — химера моего воспаленного воображения…

Только с годами мне все чаще снится плач одинокой скрипки, шуршание чьего-то платья, неуловимый аромат живых цветов и семь крохотных огоньков в темноте над глыбой рояля… Иной раз мне кажется, что если бы я остался с моими пробирками — жизнь моя обернулась лучше, праведнее. Чище…

Только все это — ночные химеры, — в реальности все мои друзья ушли на войну с Бонапартом. И почти все — погибли. А выжившие стали нынешним русским правительством и наш Дерпт — опустел.

Я пару раз приезжал туда, но не узнал ни зала, где мы танцевали по ночам и признавались в любви близоруким девочкам, да читали им Гете, ни моей лаборатории. Только тот — старый запах…

Запах соляной кислоты, квасцов и еще чего-то родного, но — неуловимого, впитавшегося в камни моей второй "Альма Матер". И еще — тишина провинциального, Богом забытого, университетского города. Только это и осталось со времен моей молодости. У меня была — хорошая молодость.

12 марта 1801 года Император Павел помер апоплексическим ударом. В этом официальном сообщении есть толика истины — Государь действительно помер от удара, но не крови в голову, но — табакеркой по голове. И мы были приглашены на его похороны и коронацию отцеубийцы — Александра I.

Много сказано и написано о причинах убийства Павла — личность это была неординарная и борьба со "всемирным жидовским заговором" прославила его на весь мир. Поэтому многие досужие писаки любят порассудить прежде всего о масонском заговоре, или об экономических интересах иных заговорщиков.

Все это верно, но — не это стало причиной гибели несчастного коротышки. Что самое ужасное и невероятное во всей этой истории — причины столь мерзкого преступления были самыми что ни на есть уголовными. Я могу сказать это со всей откровенностью, ибо именно мне было поручено в январе 1826 года возглавить комиссию по расследованию сего преступления.

История гибели Павла уходит в события лета 1799 года. Суворов, спасая наш флот, согласно павловскому плану, разбил французов и занял Венецию, которой уготовлено было стать главной базой русского флота. Но в августе Нельсон разбил Брюэса при Абукире и обложил Корфу. Ушаков не решился оголить остров в такой момент, меж ним и Суворовым вспыхнула ссора (Ушакова ушли на Каспий) и эскадра в Венецию не пришла.

Без Ушакова (и морского подвоза провианта) Суворову нечего было делать в Венеции, ибо его армия стала голодать и он решился выйти из окружения через Альпы. В октябре Суворов, обессмертив славу русского оружия, вывел остатки армии в Тироль. Французы же догнать его не смогли.

Павловская администрация была столь рада сему обороту дел, что всех участников перехода осыпали орденами и медалями, а самого Суворова произвели в князья и генералиссимусы. При этом умалчивалось, что во время перехода Суворов был принужден бросить все свои пушки и обозы, а лошадей пришлось съесть. При этом из окружения вышли почти все генералы, — но только треть старших офицеров, восьмой из младших командиров, и только — двадцатый из нижних чинов. Всех остальных сгубили голод и холод.