Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сегодня утром по угрюмо-торжествующему виду Адольфа-второго мы сразу поняли, что ему известно о вчерашнем гнусном обыске.
– Что, достукались? – не без злорадства спросил он, едва мы вошли во двор. – А ведь я предупреждал вас, и не раз: живите смирно, трудитесь честно – и никаких проблем с властями не возникнет. Не слушаетесь меня – пеняйте на себя! Идиоты! Такое впечатление, что каждый из вас так и рвется в концлагерь.
– Господин Шмидт, – обратилась я к нему, – но ведь вам-то отлично известно, что у нас нет и никогда не было никакого приемника. Почему же вы допустили этот произвол? Ведь вы знали, не могли не знать о том, что у нас будет обыск?
– Знал, конечно, – самодовольно признался Адольф-второй. – Знал, но решил не вмешиваться. Приемника-то, может, вы и не имеете, да только установлено, что именно от вас исходит много всякой смуты. – Недовольно крякнув, добавил загадочную фразу: – За вчерашний обыск благодарите ваших друзей, что без конца по воскресеньям толкутся у вас… Я не раз предупреждал: чтобы сами никуда не шлялись и к себе никого не приваживали.
Странно. Очень странно. Посовещавшись в обед, решили: впредь надо быть всем осторожней в информировании посторонних новостями и доверять их только самым надежным.
Теперь о сегодня. К сожалению, трехдневная непогода закончилась, и после обеда вновь приступили к вывозке ржи.
Для этой цели прибыли из деревни на помощь два молодых поляка – фольксдейтчи. Вернее, один из них по имени Мицько – украинец, из Голиции. Между прочим, оба – интересные личности. Сообщили, что советскими войсками взята Варшава (по-моему, это – «утка»), и заверили, что через три недели «красные» будут здесь. По их осторожным репликам можно понять, что они ждут русских, но одновременно и боятся их – главным образом страшатся Сибири. Глупые. Я сказала им об этом и добавила, что ведь и Сибирь – русская земля.
Оба с интересом расспрашивали меня и Мишу, как мы жили дома, но, чувствуется, не поверили ни одному нашему слову.
– Мне уже приходилось встречаться с русскими «остарбайтерами», – сдержанно произнес поляк Эдвин, – так вот, почти никто из них не отозвался о вашей России хорошо – так, как вы отзываетесь. Наоборот. Многие ругают ее, говорят – там бедность, нищета, беспорядок во всем, и даже возвращаться туда не хотят.
Я разозлилась. Уже не раз слышу, как какие-то подонки обливают грязью Россию: «Ругают?! Ну, пусть тогда остаются здесь. Значит, мало их лупят немцы, мало душат, мало издеваются над ними! Это надо же – не хотят возвращаться! Да ради Бога, пусть успокоятся! Никто их там и не ждет, никто и не нуждается в них. Ползают здесь сейчас на брюхе перед бауерами – пусть продолжают ползать всю жизнь. Пусть получают подзатыльники, пусть подбирают за ними, своими хозяевами, объедки! Ах, негодяи, дешевки чертовы!»
Оба – Мицько и Эдвин – с недоумением и даже с некоторой опаской смотрели на меня: «Паненка гневается на нас, а за что? Мы неповинны в том, что ваши же русские так плохо говорят о России».
– Ах, да не на вас я вовсе гневаюсь…
В самом деле, чего ради я так взвилась перед этими «хвостдейтчами»? Такие же продажные шавки, раз решили откреститься от своего народа, отреклись с легким сердцем от собственной национальности и веры. «Фольксдейтчи!» Пусть живут как знают. Пусть все, кто хает Россию, обливает ее грязью и не хочет возвращаться к ней, остаются здесь и, возможно, даже будут счастливы – если, конечно, смогут – в разлуке с нею. А я… Я же поеду, пойду, полечу туда – к моей несчастной, разбитой, поруганной, гордой, могучей, прекрасной и великой России. Если не смогу уехать на чем-либо – пойду пешком. Откажут ли ноги – ползком поползу. Но доберусь! Все равно доберусь. А там – будь что будет: Сибирь так Сибирь, Колыма так Колыма, Хибины так Хибины. Все равно это мой край, все равно это моя русская земля, моя Родина – Россия…
Вот только выжить бы, выдержать. А то сегодня мне уже кажется, что и не дождаться светлых дней, не выдюжить. И получится так, что сдохнешь где-нибудь на поле, как бездомная и безродная собака. О Боже, скорей бы! Вся эта великая неправда жизни, горькая несправедливость встали уже поперек горла, и со страхом чувствуешь, как тяжелое отчаяние заползает в душу, медленно убивает ее… Помоги же, Боже, дождаться, а потом хотя бы и умереть.
Такое поганое настроение, наверное, еще и оттого, что к вечеру опять у нас произошла безобразная сцена. Идиот Шмидт или сходит с ума, или определенно встал сегодня не с той ноги. Снова весь день ходил «туча тучей», искал придирки ко всем и нашел-таки. Наорал на меня, на Мишку, на Леонида, а бедного Юзефа даже два раза ударил. Сволочь пузатая! Я уже исчерпала весь запас подходящих для него слов еще на поле, а затем в сарае и сейчас уже не в состоянии ни говорить больше, ни писать… А и правда – лучше бросить сейчас свою писанину и отправиться спать. Ведь это самое лучшее, что есть у нас в теперешней жизни. Все. Отправилась.
6 августа
Воскресенье
Сегодня мы с Верой все-таки побывали в Мариенвердере – сумели вырваться. Но – увы, увы, увы – тех героев наших бесконечных разговоров – русских пленных – так и не увидали. Верка притащила мне чистый бланк «аусвайса» с небольшой четырехугольной печатью – штампом Блаузеевского гастхауза (смех, да и только!), который я по всем правилам заполнила и подписалась почерком «колдовки».
Миша (брат Веры) сказал, что часов в 11 утра они с мальчишками видели, как наши пленные шли по городу с вахманом в сторону своего лагеря. Мы трое (к нам присоединилась и Женя) немедленно направились туда. Нашли нужную улицу и обнесенное высокой оградой кирпичное, барачного типа здание – но и только. Ворота оказались на запоре, кругом – ни души. А когда мы позвонили у дверей приземистой «вахтерки», вышел сурового вида немецкий фельдфебель и велел нам немедленно убраться вон.
– Никаких вызовов пленных, никаких с ними контактов, никаких передач! Это
