Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да-а, с этим вкрадчиво-доброжелательным нацистом лучше не связываться (то же самое сказал мне позднее и Сашко, которого однажды по наущению хозяина уже «поучили» в полиции «уму-разуму»). Он – не Шмидт, что способен орать по любому поводу до посинения и в горячке запросто заехать кому-либо в ухо, но который считает ниже своего достоинства связываться с полицией. Вот так-то… Оказывается, даже и нашего придурошного Адольфа-второго можно еще за что-то уважать. Как говорится, все познается в сравнении.
Вечером, когда мы с Галей возвращались с поля и я вполуха слушала и не слышала, что она там сплетничала мне про Ольгу, вдруг увидели неторопливо прогуливающуюся невдалеке пару. Два английских пленных с Молкерая (один из них – тот, чернявый, похожий на жука, что приходил весной с поручением от Альберта) выжидательно посматривали на дорогу. Я догадалась, что они увидели, как я прихожу каждое утро в усадьбу Клодта, не понимают, в чем тут дело, и решили все выяснить. Так и есть.
– Гутен абенд, – приветливо улыбнулся «Жук» и поинтересовался: – Разве вы работаете теперь здесь? Но почему? И как долго это продлится?
После неприятного разговора с Клодтом настроение у меня было «ниже среднего», и я только и ответила, что да – должна работать пока тут, а как долго – не знаю. Возможно, Шмидт отзовет обратно уже завтра, а может, через месяц. Они оба заулыбались, закивали. Мол, надо же, как интересно! Мол, теперь нам часто – хочешь не хочешь – предстоит встречаться, ведь Молкерай граничит с усадьбой Клодта… Что-то уж больно многозначительными показались мне эти их взгляды и улыбки.
От Грозз-Кребса шла по пустынной дороге в одиночестве и неспеша. Вечер опустился тихий и какой-то необыкновенно умиротворенный. Небо на западе полыхало золотыми и алыми закатными красками, а на востоке густая голубизна купола постепенно заменилась легкой зеленовато-серебристой рябью. Задувавший днем сильный ветер – такой, что разлетались некоторые услоны, – теперь утих, и кругом царила чуткая тишина. И вдруг в этой, словно бы первозданной тишине мне явственно послышался далекий – очень далекий, тяжелый, перекатный гул. Подобный тому, как если бы рушилась где-то каменная лавина с гор. Что это? Ведь не гроза же, в самом деле, собирается? Днем, на поле, мы с Сашко тоже дважды уловили какой-то странный, едва различимый слухом обвальный гром. Но тогда, глядя на слегка засиневшее над лесом небо, подумали, что, возможно, собирается гроза. А сейчас-то небо абсолютно чистое, без единого облачка. Значит… значит, не грозовой это гул, а другой, другой желанный рокот. Господи! Неужели они уже так близко, что мы можем слышать их? Господи, Господи, Господи! Помоги же им приближаться сюда, к нам, еще быстрей, еще стремительней. И дай ты, Господи, нам силы, пошли, пожалуйста, еще немножко выдержки.
От железнодорожного переезда я летела до дому саженными шагами, а в голове складывались, цеплялись друг за друга строки стихотворения, которое я назвала коротким словом «Радость».
Сегодня день – день буйных ликований.
Кипела кровь, смеялися глаза,
Снарядов грохот я услыхала дальний,
Как будто шла далекая гроза.
И пела я, и громко вслух смеялась,
Я край далекий славила в ответ,
И почему-то твердо мне казалось,
Что с каждым выстрелом шлет Родина привет.
Привет тебе, любимая Отчизна,
Привет тебе от дочери твоей.
Мой робкий клич прими без укоризны,
Не отстраняй меня ты от семьи своей.
Я все такая же. Ничуть не изменилась —
Ум светел, и душа чиста.
Хоть жизнь моя намного переменилась,
Но больше прежнего люблю я, Русь, тебя…
Как я и предполагала, Миша стоял на крыльце, подняв голову, напряженно прислушивался к вечерним звукам.
– Мишка, ты слышал?! – крикнула я ему. – Это не гроза, Мишка. Понимаешь, не гроза это!
– Не ори! – строго осадил меня Миша и выразительно повел глазами в сторону соседнего палисадника, где рядом с Эрной стояли, зацепившись языками, не замеченные мною две незнакомые немки. – Где ты болтаешься допоздна? – И только в коридоре, захлопнув дверь, сказал, блестя в полутьме глазами: – Сам, ту, май-то, знаю, что это наши бьют! Не иначе «катюши» лупят!
…Да, а поэма-то моя опять заглохла. Как поддел меня на днях ехидина Мишка – «не хватило, май-то, пороху…». Но я все-таки надеюсь, что она еще найдет свое продолжение, а сейчас просто отложена. До лучших времен.
20 августа
Воскресенье
Ирония судьбы. Вчера получила странное, написанное четким почерком письмо без обратного адреса. Разрывая конверт, волновалась – дрожали даже руки, – почему-то показалось, что оно от того, кого нет здесь уже больше года. Но увы, подпись оказалась незнакомой – «Федор Голобородов». Приведу письмо полностью.
Уважаемая Вера.
Огромное, сердечное спасибо Вам и Вашим подругам за внимание к нам, попавшим в плен советским воинам, за то, что вы и здесь, в неволе, остаетесь истинно русскими девушками. С огромным удовольствием пишу я Вам эту записку. Я уверен, что именно с Вами я говорил в тот день, когда мы впервые встретились в Мариенвердере. Ведь Вас зовут Вера – не так ли? Я слышал, как это имя называла Ваша старшая подруга.
Сейчас я представляю себе Ваше лицо, и мне почему-то кажется, что Вы не только красивы, но еще и очень добры. Я был бы счастлив встретиться с Вами в более благоприятной обстановке – например, в России.
Я не могу просить Вас ответить на мое письмо, так как для советских военнопленных переписка категорически запрещена. Но может быть, нам удастся хотя бы ненадолго встретиться еще раз? Из Вашего адреса я понял, что Вы живете где-то в предместьях Мариенвердера, и понимаю, что и Вам непросто вырваться в город. Но возможно, все-таки когда-нибудь это Вам удастся?
В ближайшие три воскресенья, начиная с 20 августа, я буду ждать Вас с 11 до 12 (до полудня). Только Вам следует подойти к нашему лагерю не со стороны главного входа, а, не доходя до помещения вахмана, свернуть (возле желтого дома) на узкую асфальтовую дорожку, что тянется вдоль лагерного ограждения. Дойдете до поворота направо и там увидите что-то наподобие мусорного контейнера. Вот
