Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Теперь немного о работе. Вчера приступили к уборке ячменя. Наш Адольф-второй совсем ошалел, мечется как угорелый. Всё ему кажется, что мало сделали, всё не так. Сам гоняет по полю на тракторе, а на конную косилку посадил Леонида. За двумя машинами мы, пятеро, едва успеваем вязать и ставить снопы. К вечеру разболелись спины у всех до невозможности. Я не переставала молиться в душе о том, чтобы хоть небо сжалилось над нами и пошел дождь.

И кажется, мои молитвы были услышаны. Сегодня с утра непогода – задувает зверский ветрюга, и ливень на дворе, как осенью. Но увы, и это не принесло нам облегчения: полудурошный Шмидт выгнал всех, в том числе и своих приближенных – Линду и Эрну, – на морковное поле, где мы выборочно дергали морковь.

Под проливным дождем вымокли, как куры, но до вечера набрали несколько десятков ящиков крупной моркови. А после работы уже получили новый наряд – отправиться завтра с утра на капустное поле, где так же выборочно будем срезать наиболее крепкие кочаны. К вечеру, объявил Шмидт, на станции отцепят для нас вагон, который следует быстро загрузить свежими овощами… Вот завтра уж точно взвоешь, – пожалуй, к ночи рук не поднимешь от усталости. Интересно, однако, – что за нервозная спешка у немецких бауеров? Наверное, «храбрым орлам фюрера» и в самом деле нечего стало жрать на фронтах.

Вечером, когда сидели за поздним ужином, а над горячей плитой дымились, источая запахи дождя, земли и ветра, развешанные мокрые рабочие шмотки – никто не начинал разговора, не шутил, как обычно. Не то что разговаривать – даже и смотреть-то друг на друга не хотелось из-за душевной неприютности и скрытого отчаяния… И это – жизнь?

17 августа

Четверг

Вот уже три дня, как я работаю у Клодта. Новость, да? Но суть-то не в том, под чьим ярмом ходить, а в том, что ФРОНТ НЕУКЛОННО ПРИБЛИЖАЕТСЯ!!! Фронт приближается, а немцы в страхе мечутся, паникуют. НАШИ ИДУТ! ИДУТ НАШИ!

В понедельник все окрестные бауеры получили изумительный по своему значению приказ – выделить часть рабочих на рытье окопов где-то в приграничных районах Пруссии!! От нас забрали Люциана. Должен бы отправиться туда еще и Леонид, но Шмидт договорился с Клодтом, чтобы тот отдал за него одного из своих польских рабочих, а взамен направил к нему меня. И вот теперь я каждый день топаю спозаранок по пустынной дороге по направлению к усадьбе Клодта и, как сказала Линда, должна отрабатывать там до тех пор, пока все забранные на окопы не вернутся назад. А кто знает – может быть, они и вообще никогда сюда больше не возвратятся.

Вначале на непривычном месте все казалось интересным – новые люди, новые наблюдения, новые разговоры. Да и работали не так, как у Шмидта, а «помалу, – абы день прошел». Сам Клодт в первые дни на поле почти не появлялся. Конной жнейкой управлял пожилой немец-батрак, который, проезжая мимо, то и дело придерживал лошадей, усмехаясь в облезлые усы, заводил со мною разговоры, конечно, главным образом о России. Сообщил, что в Первую мировую был в плену у русских, что видел не однажды Петербург и что, дескать, ему очень интересно послушать, что скажет русская фрейляйн о нынешнем Ленинграде.

Я ставила снопы в паре с Сашко и только теперь по-настоящему узнала и оценила его. Хороший он парень – спокойный, стеснительный, сдержанный, – пожалуй, лучше всех из «шалмановцев». Разговаривали о жизни – о прошлой и о настоящей, мечтали с тайным чувством смятения и неуверенности о будущем. Вот придут скоро наши сюда – что ждет каждого из нас впереди? Как встретит нас Россия – та самая родная и желанная в мире страна – Россия, о которой за три долгих года неволи столько сказано-пересказано нежных слов, столько выплакано-перевыплакано горючих слез. Пустят ли нас туда – домой, удастся ли увидеть снова родные места? Не провезут ли прямым ходом в закрытых наглухо эшелонах, как самых заматерелых преступников, в позорные штрафные лагеря, которые, как неоднократно заверял Шмидт, в изобилии разбросаны в непроходимых сибирских снегах и северных топях за многорядной колючей проволокой?.. Ох, как тяжко думать об этом. Как тяжко… Одна только отрада, что ведь и лагеря эти – не где-то на чужбине, а на своей, русской земле.

Галя с Ольгой ставили снопы рядом, когда жнейка удалялась на противоположный край поля, поочередно бегали в расположенный поблизости хозяйский сад, откуда приносили в бездонных карманах своих «спидниц» яблоки и еще незрелые твердокаменные груши, которые мы и ели сообща. Когда Гали и Ольги поблизости не было, Сашко, смущаясь и краснея, читал мне свои стихи, что начал писать еще с пятого класса. Я тоже прочла ему несколько своих творений, которые Сашко сдержанно похвалил.

Так продолжалось первые два дня. А сегодня дело круто изменилось. На поле выехала еще одна жнейка, на которую взгромоздился сам господин Клодт. Соответственно, появились «на горизонте» и новые работные люди – три польки – фольксдейтчихи – фрау Клемке, фрау Штекманн и фрау Камильски. Все трое – отвратительнейшие особы, но все-таки самая «примечательная» из них – фрау Клемке. Сморщенная, как печеное яблоко, и тощая, как высохшая щепка, с острым, словно бы постоянно принюхивающимся к чему-то носом, с маленькими, колюче-недоверчивыми, неопределенного цвета глазками, с тонкими кривыми ногами и с цепкими, в черных дырявых перчатках руками – портрет поистине «замечательный».

Вторая – фрау Штекманн – под стать ей. Кривая на один глаз, с гнилыми, черными зубами, не в меру суетливая и крикливая. Компанию завершает шлепоносая, с отставленным задом фрау Камильски – та самая, известная всей округе своей любвеобильностью фрау, что так обожает прохаживаться вечерами возле Молкерая, перед английскими пленными. Все трое – преданные патриотки Дейтчланда, подхалимки и явные панские осведомительницы. Нас, «восточников», без конца понукают, «лоськают», при этом всем своим видом показывают, как они презирают пришельцев из «красной» России. Слышать это «лось!» от тех, кто в своих правах недалеко ушли от нас, «восточников», и являются, по сути дела, такими же униженными рабами, здорово выводило из себя, и я дважды не выдержала, попыталась поставить зарвавшихся «немок из народа» на место. Но достигла только того, что фрау Штекманн и фрау Клемке во время фестбы наговорили про меня хозяину какую-то гадость. После работы Клодт остановил меня и с добродушной, даже с доброжелательной улыбкой на лице и с крайней неприязненностью во взгляде тихим голосом посоветовал мне