Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В сгустившихся сумерках велосипед летел по пустынной дороге, как стрела, а я от избытка чувств во все горло распевала вроде бы совсем уж неприемлемое среди немецкой рутины и благолепия:
Наверх вы, товарищи! Все по местам!
Последний парад наступа-а-ает.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не жела-а-ает.
Линда уже ждала меня. Вышла сразу, едва я звякнула возле крыльца звонком.
– Ну как? – спросила, перехватив за руль велосипед, который я с благодарностью подкатила к ней.
– Что… как?
– Как, спрашиваю, с известием о твоем доме? Узнала что-нибудь? Ты говорила…
– А-а… Это… Знаешь, все отлично! – ответила я насторожившейся «польке из народа». – Правда, о моем доме мне, к сожалению, пока ничего не известно, но в остальном – все отлично. Как у нас говорят – «все хорошо, прекрасная маркиза». – И добавила, глядя на вконец изумленную «фольксдейтчиху»: – Знаешь, Линда, все-таки «селяви» – изумительная штука, особенно если при ней есть дружба – «фрейндшафт». Еще раз большое спасибо тебе за велосипед. Мерси боку, мадам.
27 августа
Воскресенье
Записываю свои новости по порядку. Вчера получила сразу три письма, и одно из них – от Роберта. Наконец-то! Два других – от Зои и от Гали. Ганс Дитрих, вручая мне конверты, придержал один – тот, что от Роберта, – шутливо обронил, что, как он замечает, круг моих знакомств неуклонно расширяется. Теперь вот появился почтовый штемпель «Эберсвальде»…
Роберт коротко сообщает о себе. Сейчас он находится примерно в ста километрах от Берлина, работает в большом поместье, у бауера. А до этого был в лагере, поэтому и не мог писать. Его письмо по-прежнему полно нежных слов. Он помнит меня, любит еще больше, еще сильней и очень надеется, что и я не забыла его. Снова напоминает свой домашний адрес. События, пишет Роберт, развиваются сейчас так, что конец войны уже не за горами. Я должна быть благоразумной – в частности, не принимать с ходу никаких авантюрных решений. Наш «грозз таг» неумолимо приближается, и, когда он наконец настанет, он, Роберт, уверен – мы будем с ним самыми счастливыми людьми на свете. Письмо завершает уже знакомый из прежних записок и писем романтический рисунок – простреленное стрелой кровоточащее сердце. А под ним столь же знакомая рыцарская подпись – «Иммер Треу» («вечная верность»).
Да-а, хотелось бы мне разгадать через бумагу настроение и истинные мысли писавшего, но, увы, это для меня непостижимо.
Зоя, как всегда, восторженно сообщает очередные новости, которые, кстати, нам уже известны, передает также приветы от моих новых знакомых Гриши, Тадеуша, Поль-Мишеля.
А вот Галинино письмо на этот раз удивило и озадачило своей, что ли, нервозностью и бесшабашностью. Работает она по-прежнему на железной дороге и живет в том же бараке, но в ее личной жизни произошли большие перемены. Ее полюбил один поляк-фольксдейтч по имени Сигизмунд. Он уже немолод, ему 34 года, но ей, Гале, нравится. Сейчас Сигизмунд каждый вечер приходит к ней, помогает продуктами и вообще чем может. А недавно подарил ей красивую хусточку и предложил перейти жить к нему в барак, где у него отдельная маленькая комната. Она, Галя, очень хотела бы услышать на этот счет совет от меня или от Симы, а больше всего – от мамы Нюши. «Цей Сигизмунд дюже добрий человик, – заключает Галя. – Вин каже, що писле войны воны поженятся и вин увезет ее у Польшу».
Ай да Галя! Вот тебе и тихоня! Похоже, что дело у нее с «циим» Сигизмундом уже слажено. Недаром в письме есть фраза, что, пожалуй, она не станет упрямиться, что родных у нее сейчас «никого нэма» и никто ее теперь там, дома, не ждет.
Вчера же и ответила всем троим, Роберту написала теплое, дружеское письмо. Мол, обрадовалась, получив от тебя весточку, и, слава Богу, что ты по-прежнему жив и здоров. Мол, я тоже иногда вспоминаю наши с тобой встречи и что, мол, конечно, буду стараться выжить, а уж как сложится у нас дальше и придет ли к нам «грозз таг» – распорядится судьба. В общем, в таком духе.
Зое ответила в обычном своем плане, а вот над письмом для Гали пришлось задуматься. Все же рискнула дать ей совет. Мол, выходи за своего Сигизмунда, но лишь в том случае, если любишь его, если понимаешь, что без него у тебя не будет жизни. Мол, смотри, Галька, – Родина у человека одна, и если у тебя что-то с Сигизмундом не склеится, а ты вынуждена будешь остаться на чужой стороне, тебе каждую ночь станет сниться твоя «ридная хата з вишнями пид викнами». Словом, учти это, Галя, и крепко подумай, прежде чем решиться принять его предложение.
Мама тоже вложила в конверт записку от себя. Не знаю, что она там написала, но догадываюсь: мол, не спеши, дочка, с замужеством, пусть окончится война – вот тогда и решишь, куда тебе отправляться – в Россию ли, в Польшу ли. А главное, веди себя со своим Сигизмундом достойно. Помни, что девушку украшают не только красивые хусточки, сколько ее честь, скромность, гордость. Ну, и т. д. и т. п. – в общем – в излюбленном мамином стиле.
Сегодня днем сходила с Нинкой на почту, опустила свои письма. Теперь буду ждать ответы.
Часа в четыре наконец-то заявилась Вера. Объяснила, что в прошлое воскресенье она не смогла прийти, так как умудрилась опоздать на поезд в 16:30 и, опасаясь гнева своей «колдовки», сразу заспешила домой.
В тот день она встретилась с Федором, но встреча была очень короткой и только оставила по себе удручающее впечатление. Авиатор уже ждал ее возле отверстия в стене (по словам Веры – это совсем небольшая трещина, через которую только можно разглядеть глаза да нос), но поговорить почти не пришлось. Кто-то из немцев увидел его и отогнал от ограды. А в адрес Веры невидимым охранником было заявлено вперемежку с грязными ругательствами на трех языках – немецком, польском и русском, – чтобы она немедленно убиралась от территории лагеря вон, иначе сейчас там спустят овчарок. Они успели только сказать друг другу совсем немногое – главным образом о себе. Федор родом из Белоруссии, из Минска. До войны успел окончить летное училище, воевал с первого дня. В плен попал четыре месяца назад, в конце
